Три ялтинских зимы (Повесть) - Славич Станислав Кононович - Страница 31

Между тем мальчик стал юношей. В 1942-м ему шел восемнадцатый год. В таком возрасте во время войны скучать не придется. Оккупанты с парней не спускали глаз. На работы в Германию, на строительство оборонительных сооружений, на ремонт дорог, расчистку завалов их хватали первыми. Зарегистрировали всех до единого. Мать и тетка забеспокоились: как уберечь, как спасти Женю (назовем его так). Это было тем более не просто, что парень вымахал не ко времени рослым и крепким.

То, что я рассказываю сейчас, — своеобразная реконструкция событий по воспоминаниям нескольких человек. Саму старую даму я об этом расспрашивать не стал — не решился, да и понимал, что ничего из этого не выйдет. В деталях у меня возможны неточности, но всякое сомнение я истолковывал в пользу тех, о ком веду рассказ. Я верил и по сей день верю, что единственной заботой обеих женщин было уберечь, спасти Женю. Кроме него, у них никого больше не оставалось на земле.

Надо было что-то есть, надо одеваться, обуваться… Тетка, работая в городской управе, делилась, видимо, тем, что получала от немцев, но на троих этого было мало. Надо было где-то хотя бы числиться на работе и иметь об этом документ, чтобы не дрожать при облавах и проверках…

Не знаю, сами ли они нашли подходящий выход или кто-то им его подсказал, но однажды ялтинцы увидели «маменькиного сынка» в форме. Опять-таки не берусь судить, была ли это немецкая форма или та особая форма, которую оккупанты завели для местных полицаев, — об этом говорят разное, да это, пожалуй, не столь уж и существенно для нашего рассказа. Он ходил по городу в форме, он получал паек — отпало множество проблем. Тетушка была не такая уж и фря, однако работала в управе, да и вообще — юноша из приличной семьи, из «бывших»… Я думаю, что серьезные дела ему не поручали, держали при бумажках и на побегушках. Этого, наверное, и хотели мама с теткой. Впрочем, с некоторых пор стал ходить при пистолете, а это уже новое качество, новая степень отношений с хозяевами. Тут недалеко и до того, чтобы пустить пистолет в дело…

Собирался ли он пустить его в ход в т о т день? Шел по поручению с бумажкой, хотя и при пистолете. Шел по адресу: улица Западная, дом № 10. Вы небось уже забыли этот адрес? Напомню: здесь жил Анищенков.

Сам Николай Степанович был арестован. Недавно схватили, не оставив никаких надежд, и Этель Матвеевну. Алеша скрылся. (Уже потом, много позже, пойдет разговор, будто его прятала на первых порах некая учительница, впоследствии тоже расстрелянная немцами. Еще одна нераскрытая тайна…). К кому нее направлялся аккуратный и подтянутый молодой человек, такой ласковый с мамой и выглядевший вполне интеллигентно даже в этой гитлеровской форме?..

В комнатке, примыкавшей к квартире Анищенковых, оставался Сергей.

Я говорил о бумажке, но, вполне возможно, что и ее не было. Зачем бумажка? Чтобы запомнить адрес? Но свой город и так известен до малейших подробностей. Чтобы предъявить ее как ордер на арест? Но немцы не церемонились, не обременяли себя ордерами и повестками. Достаточно того, что вот послали человека в форме с приказом явиться — значит, немедленно явись. У них был «орднунг», порядок, дважды повторять одно и то же они не любили и недвусмысленно дали это понять, быстро и деловито (так что сразу было видно: все делается не лишь бы как, а по четко разработанной методе) расстреляв или повесив энное количество людей.

Бумажка могла быть нужна, чтобы не забыть, кого именно вызывают, но посыльный с пистолетиком в кобуре и без того хорошо знал, за кем идет. (Маленький вороненый пистолет — игрушка на вид, однако же имеет вес и в прямом и в переносном смысле: приятно слегка оттягивает ремень, придает уверенности, заставляет встречную цивильную публику сторониться.) Племяннику моей нынешней собеседницы этот Сережка был известен, как облупленный: до войны они учились в одной школе.

Сейчас можно только гадать, как он относился к этому Сережке. Людям свойственно оправдывать свое падение. Если это так, то он мог испытывать к Сергею неприязнь и даже подогревать в себе это чувство: ишь ты, дескать, при Советах был сыном старого большевика, а при немцах стал приемным сыном бургомистра! Надеялся укрыться за спиной господина Анищенкова, да не вышло…

Он мог по-своему сочувствовать этому Сережке: надо же так влипнуть! Рассчитывал на помощь и заступничество бургомистра, а попал на зуб СД. Вот жизнь!.. Нет, что ни говори, а надо в ней поаккуратней…

Но он мог и никак к нему не относиться. В конце концов ему только велено сказать, чтобы этот Сергей собирался и шел вместе с ним. А что там будет дальше, он не знает, да его это и не касается. Это уж Сережке надо было загодя думать о последствиях, если что-нибудь натворил вместе со своим Анищенковым…

Суть, однако, не в том, с каким настроением он шел на Западную — факт тот, что шел.

А Сергей? Если помните, он говорил: «Меня снова выпустили, чтобы через несколько дней опять арестовать, но я уже был готов к встрече…»

К этому нужно отнестись с доверием. Однако и здесь некоторая осторожность не помешает: слишком жестко и определенно сказано. А ведь сказано много, много лет спустя…

Человеку свойственно, оглядываясь назад, принимать свершившееся как неизбежность. Иначе, видно, нельзя: что было, то было. Это когда делают кино, крутят пленку на монтажном столе взад-вперед и выбирают лучший из нескольких дублей. В жизни дублей нет.

Спустя годы Сергей говорил: «Меня выпустили, чтобы через несколько дней опять арестовать…» Но тогда такой абсолютной уверенности, видимо, не было. Иначе зачем сидел в своей комнате? Ждал ареста?

Сегодня задним числом можно объяснить и это: был готов к встрече, хотел добыть оружие у гестаповца или полицейского, который придет арестовывать… А если бы пришли двое? Приехали бы на машине?

Громковато это звучит: «был готов к встрече…» И все-таки, забегая вперед, нужно признать — он действительно оказался к ней готов.

В чем-то, конечно, повезло. Пришел Женька, «маменькин сынок», который его, Сережку, щуплого и маленького, никогда всерьез не принимал. Напялил эту гнусную форму, прицепил кобуру, корчит из себя черт знает кого, а ведь стыдно должно быть ему, стыдно…

— Собирайся. Вызывают.

— Куда? — спросил так, на всякий случай.

— Сам знаешь. «Гад. И больше тебе нечего сказать, гаду?..»

— Сейчас соберусь.

Видно, и в самом деле ему нечего было сказать и было стыдно. Отвернулся, скользнул взглядом по голым стенам. Эти голые стены стали последним, что он увидел в своей оказавшейся такой куцей жизни.

За дверью стоял топор. Когда полицейский отвернулся, Сергей взял топор и изо всех сил ударил полицейского по голове.

Сергей взял с убитого пистолет и ушел из дому.

Идти решил к монастырю, о котором говорил Анищенков. Путь оказался нелегким, потому что дорог и населенных пунктов приходилось избегать. Двигаться старался больше ночью. Нередко, обходя вражеские посты и заставы, продирался прямиком через заросли. Однако через несколько суток, совсем отощавший и оборванный, встретил все-таки партизан. Без малого год воевал вместе с ними — до самого освобождения Крыма.

Вот так один удар топором разрушил все казавшиеся такими хитроумными семейные построения. В силу обстоятельств я рассказал об этом несколько упрощенно, но что уж тут усложнять, когда издавна известно: коготок увяз — всей птичке пропасть…

Отчаяние двух женщин после этой смерти было, как я понимаю, непередаваемо. По-видимому, оно и отправило преждевременно в могилу одну из них. Осталась тетушка. Смерть племянника навсегда связалась для нее с именем Анищенкова, который пригрел и объявил своим сыном «этого ужасного человека». В отчаянном своем озлоблении она даже сказала, что Сергей убил и Алешу Анищенкова. Между тем несчастьем Алеши было как раз то, что он не пошел вместе с Сергеем, заметался, словно в предсмертной тоске, как мечется дельфин, окруженный сетью, не решаясь на простейшее — перепрыгнуть через эту лежащую на воде сеть.