Три ялтинских зимы (Повесть) - Славич Станислав Кононович - Страница 2

Решился… Легко сказать. Тут ведь и такое обстоятельство примешалось: нужно украсть. Хоть и у врага, а все же украсть. Это уметь надо. Шустрость нужна.

Руки у Чистова были золотые. И шоферить мог, и слесарничать, и токарничать, и трансформатор перемотать. Но воровской ловкости не было в этих руках. Однако никуда не денешься…

Здесь еще одно следует иметь в виду. Открывая свою мастерскую, Андриан Иванович пошел вместе с тем служить немцам. И не куда-нибудь — в комендатуру. Должность, правда, скромная — механик холодильных установок при столовой и продовольственном складе, но Чистова она вполне устраивала. Выучил даже несколько немецких слов. Тыча пальцем в собственную грудь, говорил: «Механикер». И тут же добавлял: «Кюльшранк». По холодильникам, мол.

Это было правильно во всех отношениях. Во-первых, необходимо, так сказать, внедряться. Во-вторых, ближе к столовой — ближе к харчам, а с едой в городе было худо. И, наконец, ночной пропуск.

Радиоприемник стоял в офицерской столовой. Бывать там Андриану Ивановичу приходилось не часто — господа офицеры не терпели посторонних, — но, чиня проводку или меняя предохранители на щите в обеденном зале, кое к чему присмотрелся. Приемник был в общем пользовании, а потому оказывался как бы безнадзорным. Тем более, что столующиеся часто менялись. И вот как-то — надо же случиться такой нечаянности! — Чистов оказался в зале один в ту послеобеденную пору, когда посуда со столов уже убрана, полы подметены и окно раздачи закрыто щитом.

Задняя стенка приемника держалась на простеньких зажимах, и один из них был сломан. Почти не отдавая себе отчета в том, что делает, Андриан Иванович сунул руку внутрь этого радиоящика и коротким, точным движением, как птицу с гнезда, снял с панели лампу. Это была первая.

Спустя мгновение его уже там не было. Спустя минуту он стоял за верстаком и был озабочен, казалось, только одним: как бы поровнее отрезать кусок медной трубки. А сердце билось!..

Вот и говори после этого об осторожности, о решимости не совершать опрометчивых поступков. А это что? Хотя, с другой стороны, иного выхода из положения, видимо, не было.

Только вечером, когда лампа была принесена домой и спрятана, поверил, что все обошлось. А наутро — новые тревоги. В подвал к «механикеру» заглянул Шпумберг, солдат лет сорока, который выполнял разные хозяйственные обязанности. Заглянул, пошарил глазами и ушел, ничего не сказав. Шут его знает, что ему нужно. Обычно заходил по делу, а тут вроде бы так просто…

Приемник в обед, как всегда, передавал сводку «из главной квартиры фюрера», а потом исторгал музыку. Значит, и в самом деле обошлось?..

Следующий случай представился через неделю. И вот теперь Чистов нес эту вторую лампу, прибинтовав ее к лодыжке.

На работу на следующий день явился минута в минуту к 8.00, зная, как ценят немцы пунктуальность. День прошел нормально. Приемник горланил победные сводки и марши, будто никто и не тревожил его внутренности. А к концу работы в подвал опять спустился Шпумберг.

Андриан Иванович убеждал себя, что не пойманный — не вор. Да пусть хоть все перевернут и здесь и дома — следа этих ламп не найдут. Твердо решил, что ни о каких лампах понятия не имеет, — тут важно не дать подловить себя каким-нибудь неожиданным вопросом. В крайнем случае готов был даже сказать, что думает о честности самих немцев. Говорят они о ней много, а воруют похлеще других.

Одним словом, настраивал себя на боевой, так сказать, лад, но тревога от этого не проходила. Это ведь не просто немцы, не просто люди, у которых воровать и впрямь стыдно. Это фашисты. Ни в каких доказательствах они не нуждаются. Могут повесить хотя бы вот на этой потолочной балке или застрелить, ни перед кем ни в чем не давая отчета.

А Шпумберг набил трубку, щелкнул зажигалкой, из подвале разлился аромат южнобережного дюбека. «Дома небось бумагу, пропитанную никотином, курят, — подумал Чистов, — а здесь подавай им дюбек…»

— Зольдат? — спросил Шпумберг, показывая на хромую ногу Чистова, и Андриан Иванович понял его. Оккупационный быт, сама необходимость научила и заставила так вот понимать с полуслова. Немец интересовался — не на фронте ли он стал калекой.

— Нет, — покачал головой Чистов. — Это у меня с детства.

На коленях у Шпумберга лежал портфель. Теперь он открыл его и достал сверток. Положил сверток на верстак и на смеси русских, польских, немецких слов выдал такое, чего Андриан Иванович никак не ожидал. Он сказал-таки, не удержался, что воровать нехорошо. Это понять было не трудно. И тут же добавил, что по отношению к нему это особенно плохо. Два раза («цвай маль») он, Шпумберг, имел замечания из-за неисправности радиоприемника, и оба раза оказывалось, что никакой поломки нет — просто вынута лампа. И вот он решил: если у «механикера» такая нужда в лампах, дать ему сразу весь комплект, но чтобы приемник в офицерской столовой был оставлен в покое. С этим солдат поднялся и ушел, покинув Чистова в полной растерянности.

Надорвал сверток: может, чертов немец валяет дурака, издевается, а то и просто испытывает? Однако там действительно были радиолампы.

Что делать? Как быть? Провокация? Но такая ли он, Чистов А. И., фигура, чтобы гестаповцы стали прибегать к каким-либо хитростям? Тут бы они действовали прямолинейней и проще, полагаясь на грубую силу, устрашение и жестокость.

Но что же тогда? Неужто этот Шпумберг — «хороший», сочувствующий нам немец?..

Среди них попадались такие, что не одобряли гитлеровских зверств. Изредка случалось видеть, как иной даст конфету ребенку. Но и это так, чтобы не видели другие немцы. А тут ведь не конфета — набор радиоламп. Да за это в случае чего обоим головы не сносить! И Чистов, пока суд да дело, сунул сверток в нижний ящик своего верстака.

…Здесь по необходимости берет слово автор, рассказчик этой истории.

Мне, очевидно, еще не раз придется так вот вмешиваться в ход повествования, которое по замыслу должно быть максимально приближено к тому, что происходило в действительности.

До чего же нелегкая, оказывается, задача — рассказать о событиях, не мудрствуя лукаво! Происходили они всего тридцать с небольшим лет назад. Но можно сказать и по-другому: целых тридцать с лишним лет назад — треть века! Многих участников уже нет в живых. Нет и Андриана Ивановича Чистова. Однако остались его (несколько обрывочные, правда) воспоминания, письма, и по-прежнему живет в Ялте Вера Андриановна — та самая Верочка, о которой здесь в самом начале упоминалось. В ее цепкой памяти сохранились важные подробности. В частности, историю с немцем автор рассказывает так, как услышал ее от Веры Андриановны. И даже фамилию солдата назвала она.

Жив ли он? Если жив, будем надеяться, что отзовется и сам расскажет о тех давних событиях, но ждать этого, по-видимому, не обязательно. И того, что известно, достаточно, пожалуй, чтобы заключить: скорее всего Шпумберг действительно был сочувствующим нам антифашистом. Сколь же многое требовалось от него тогда, в 1942 году! Воздадим ему должное и последуем дальше за событиями третьвековой давности…

Чистов жил с дочкой и старухой-матерью. Настоящей хозяйки не было, а кому-то надо наводить порядок в квартире и мастерской. Этим одно время занималась женщина, которую Верочка называла тетей Милей. Вот из-за нее в доме случился как-то целый переполох. Впрочем, истинной причиной была скорее оплошность Андриана Ивановича. Он не успел хорошенько спрятать комплект ламп, полученных от немца, — просто сунул их вечером в глубь шкафа. А утром, после ухода Чистова, явилась тетя Миля и начала с помощью Веры генеральную уборку. Вера Андриановна и сейчас не может унять волнение, вспоминая все, что произошло потом.

— Это не наше, это от прежних хозяев осталось, — сказала, увидев в руках у тети Мили злосчастные лампы. Не растерялась все-таки, нашлась, что сказать. Чистовы, и правда, всего несколько недель как переселились сюда после того, как их прежнее жилье пострадало от артиллерийского обстрела.