Hospital for Souls (СИ) - "Анна Элис" - Страница 49

В доме, как и ожидалось, никого нет. Юнги благодарен Чонгуку за то, что тот принял решение не мелькать пока перед глазами, одним своим присутствием напоминая обо всём, что за долгие годы знакомства между ними произошло. Он отказывается от обеда, предложенного Сокджином, тащит себя силой мысли на второй этаж, в спальню, и, скинув с себя грязную одежду, плетётся в душ.

Вода холодная. Юнги сжимает челюсти и кулаки, стоя под напором с опущенной головой, крупно дрожит, но выдерживает ровно семь минут, за которые окончательно промерзает. Ему неизвестно, каким ещё образом можно собрать себя после такой дозы транквилизатора и каким другим способом можно взбодриться. Он чувствовал себя размазнёй, неспособной держаться на ногах без опоры, ему хотелось приложиться к любой горизонтальной поверхности, но сейчас ему, кажется, лучше. Ледяной душ помог.

Он проходится по мокрой коже, покрытой мурашками, пушистым полотенцем, натягивает на себя футболку и спортивные штаны, подмечая, что, по всей видимости, немного похудел, и, опершись ладонями о края раковины, поднимает взгляд на своё отражение.

В огромной ванной комнате выключен свет; пространство освещают только тусклые светодиодные лампочки, встроенные в зеркало, но даже при таком освещении Юнги видит огромные круги у себя под глазами, контрастирующие с бледной кожей, и пустоту в своём взгляде. Уродливо. Страшно. Убого. Он приподнимает одну руку, замедленно моргая, наклоняет голову вбок, чтобы татуировку было лучше видно, и скользит кончиками пальцев по разлетающейся на куски птице. Сейчас Юнги понимает, почему Чонгук отдал ему этот эскиз и ничего не попросил взамен. Эта птица изначально была нарисована для него.

— Если отбросить пафос и сказать всё, как есть, то… — хрипит над ухом Чонгук, аккуратно снимая бумагу с кожи. — У меня нет никого дороже тебя, Юнги. Запомни это. Я не буду повторять.

Юнги тянется рукой к мази, лежащей на полке, открывает её и начинает тонким слоем наносить на тату. В его взгляде абсолютная отрешённость, мыслями он пытается сбежать из этого дома, района и города. Только бы спрятаться где-то, зарыться глубоко, чтобы никто не смог найти. Только бы избавиться от этих фраз, которые гремят в ушах хриплым прокуренным голосом.

— Прости меня, — шепчет на ухо Чонгук, так и не открыв глаза.

— За что? — Юнги лениво трётся о его щёку своей и перебирает пальцами пряди в основании его головы.

— За любовь.

Не прощу, отвечает внутреннему голосу Юнги, любовь к тебе – лучшее, что я чувствовал в своей жизни. Он бросает мазь прямо на раковину, пару раз моет руки с мылом и, закрыв кран, вновь смотрит на себя, морально уничтоженного, в зеркало, будто пытается успокоить или донести простую истину. Чонгук не придёт. Он не придёт ни сегодня, ни завтра, ни через неделю. Как бы ему ни хотелось увидеться, как бы он ни желал поддержать Юнги, он не станет приходить, потому что не захочет делать больно. Даже несмотря на то, что отсутствие встреч сделает больно ему самому.

— Никогда больше не оставляй меня так надолго, — шепчет Чонгук, протягивая к нему руку, и гладит его большим пальцем по щеке.

— Меня не было несколько минут, — почти беззвучно отвечает ему Юнги, высовываясь практически полностью, и, торопливо закрыв дверь, сразу же встаёт к нему вплотную.

— Да, — тот целует его во влажную горящую щёку, а свободной рукой гладит по голой спине. — Я чуть с ума не сошёл.

Юнги чувствует, как к глазам подступают слёзы. Чувствует, как жжёт кожу в тех местах, которых касался Чонгук. Слышит его сбитое дыхание, слышит, как хрустит собственный позвоночник, по которому вёл пальцами Чонгук, как с треском рвутся мышцы, нервы, как лопаются сосуды. И от этого никуда не деться, никак не подавить в себе. Это слишком значимо и ценно, чтобы хоть когда-то суметь забыть. Юнги вновь стискивает зубы, опуская вниз голову, дышит громко и часто, стараясь ухватить за раз как можно больше воздуха, и не знает, как справиться с собой, как проглотить эту подступающую к горлу боль. Как прекратить себя ранить мыслями о том, что всё, что было той ночью, никогда больше не повторится.

— Я люблю тебя, Чонгук, — произносит, перехватывая инициативу и кротко касаясь его губ своими. — Я люблю тебя, — шепчет, целуя в уголок. — Люблю тебя, — а затем в щёку. — Люблю…

Болезненные хрипы становятся громче и громче. Юнги крепко зажмуривает глаза, мотая отрицательно головой, пытается отдышаться, избавиться от мыслей, заменяя их другими воспоминаниям, но ничего, как назло, не идёт в голову. Ничего не приживается. Только Чонгук, Чонгук, Чонгук, его руки с выступившими над кожей венами, его взгляд, в котором взаимность, его смех, его голос, его…

— Я тебя тоже, Юнги, — шепчет Чонгук, заглядывая ему в глаза, и, перевернув руку, нежно гладит тыльной стороной ладони по его щеке: — Прости.

И Юнги разрывает в лохмотья.

Пожалуйста, умоляет он, скашливая на белую поверхность раковины первые капли крови, пожалуйста, не надо. В горло словно врезаются толстые иглы, слизистую раздирает до мяса и будто стирает наждачкой. И Юнги уже физически не может сдерживать в себе крик и прекратить молить бога, в которого не верит, о помощи. Это длится лишь несколько секунд, но ему так больно, чёрт возьми, ему так сильно больно, что у него не выходит удержаться на ногах, он не успевает даже ухватиться за края раковины. Кровь падает на светлую футболку, которую Юнги пытается сжать в кулаках и которую вот-вот порвёт своей хваткой, но ему всё равно, он думает лишь об одном – только бы это прекратилось, только бы закончилось. Только бы Чонгук испарился из мыслей, прекратил так мучить его. Дал шанс захлебнуться своими чувствами насмерть.

— Юнги? — Сокджин в панике подлетает к нему, падая на пол на колени, обхватывает его лицо ладонями, приподнимая наверх, и с ужасом смотрит на замаранные в крови губы, на непрекращающиеся слёзы, даже близко не представляя, что ему с этим делать.

— Я не смогу, Сокджин… — бормочет будто в бреду Юнги. — Я не смогу без него, не смогу… — он мотает головой, пытаясь сбросить со своего лица его руки, и громко всхлипывает, понимая, что всё то, что с ним сейчас происходит, это только начало. — Я не хочу такую жизнь, я не хочу жить, если его не будет со мной… — Сокджин подрывается к коробочке с бумажными салфетками, стоящей на полке, возвращается к Юнги и, приподняв его голову за подбородок, начинает вытирать кровь с его губ. — Не хочу выплёвывать свою любовь, вспоминая то, каким счастливым я был рядом с ним… — Юнги сильно трясёт, он проглатывает слова, смаргивая слёзы, и сипло дышит, пряча от Сокджина взгляд. — Я ничего не хочу, Сокджин, ничего…

— Прости, — умоляюще просит тот. — Прости, Юнги, я не знаю, как тебе помочь…

Юнги завывает накатами. Истерично, оглушающе. Неистово. Его эмоции превращают его в одну большую кровавую рану, в субстанцию, неспособную контролировать свои эмоции: он то тянется к Сокджину руками, пытается обнять его, согреться, то отталкивает его от себя, кричит «Не трогай меня!» и вопит раненым зверем в ладонь, которой зажимает рот.

Юнги думал, что справится. Что у него появится шанс, что он будет гнать от себя воспоминания ещё на подходе, что сможет держать себя в руках, не позволяя этим приступам проявляться часто. Но Юнги ошибался. Потому что Чонгук пробрался в него слишком глубоко, проник, перманентно застряв где-то внутри, и от него уже нет никакого спасения. Что ни делай, куда не рвись, кого ни зови на помощь, – от той правды, что внутри, никуда не спрячешься. Ведь тот, кто бегает от себя, далеко убежать не может.

Сокджину не остаётся ничего, кроме как против воли поднять Юнги на ноги, насильно утащить обратно в спальню и так же насильно запихнуть в него препарат, который врач настоятельно рекомендовал приобрести в аптеке. Потому что Юнги перестаёт себя контролировать совершенно, в него будто кто-то вселился: кто-то страшный, могущественный, раздирающий изнутри в клочья. Вот что делает с человеком боль. Вот как парализует его любовь. Юнги всеми силами пытается бороться, выбраться из этого вихря эмоций, которым его сметает, но у него ни черта не выходит. Он слишком слаб от своих чувств к Чонгуку.