Багатур - Большаков Валерий Петрович - Страница 42

Сухов глянул вверх. Прямо перед ним поднимался средний тын. Такой же высоты, как и нижний — в два роста человеческих, — он заслонял следующий уступ, вторую ступень, за которой уходила вверх главная крепостная стена, сложенная из дубовых брёвен, почерневших от дождей. Олег смотрел вверх, задрав голову. Н-да… Круто. Но бывало и покруче. Сухов усмехнулся: он брал штурмом Бирку и Уппсалу, Лондон и Париж, Севилью и Абесгун, Баку и Шемаху, Амальфи и Неаполь. Опыт есть…

Заметив движение между заборол, Олег бросился к тыну и прижался к нему спиной — тут была «мёртвая зона». Сверху рухнула бочка, хрястнула о бровку нижнего тына, да так, что деревянные обручи изломились, лепестками раскрывая клёпки-боковики. Показалась округлая, мутная и пятнистая льдина — то ли яблоки мочёные смерзлись, то ли огурцы.

Тут же целый поток стрел обрушился на заборола, и Сухов кинулся к тыну, помогая влезть Чимбаю и Джарчи. Оба нукера держали в руках концы разлохмаченных верёвок.

— Это чего такое?

— Чапар тащим! — ухмыльнулся Чимбай.

— Целых два! — сказал Джарчи.

Втроем они затащили тяжёлый двуручный щит, сколоченный из досок и оббитый бычьей кожей, потом подняли другой, установили оба «домиком». И вовремя.

Джарчи глянул вверх и завопил:

— Байза!

И юркнул в «домик». С обеих сторон туда же нырнули Олег и Чимбай, звонко треснувшись шлемами. А в следующее мгновение поток крутого кипятка обрушился сверху, гремя по щитам парящими струями.

— Кажется, дождь собирается, — осклабился Сухов.

Затащив на верхотуру ещё с десяток чапаров, изаевцы спустились вниз, прикрытые стрелками, и отступили за линию валов и рвов. Бойцы сильно устали, были среди них и раненые, и потрёпанные. Вся сотня Эльхутура отошла к становищу, уступая место молодцам джагуна Тогрул-сэчена.

…Птицы небесные, пролетая над осаждённой Рязанью, видели нагромождения домов и храмов, опоясанные стенами — и разорванной цепочкой костров. Двойной цепочкой. Стены стояли нерушимо, а вот люди по обе стороны то собирались толпами, то расходились. Одни крепили оборону, другие штурмовали. Со всего города к стенам стаскивались брёвна, камни, тюки пакли, подвозилась в бочках вода, подносились дровишки. Обратно уносились раненые. Птицам было видно, как внутри крепостных стен метались и суетились люди, а снаружи наступал и отступал грозный человеческий прилив.

Ордынцы по очереди шли на приступ, успевая отдохнуть, поесть и выспаться, готовые с новыми силами идти на штурм. А вот осаждённые рязанцы покою не знали — второй день подряд они без устали отражали атаки настырных осаждавших. Силы их таяли, а нукеры лезли и лезли на стены, свежие и бодрые, угнетая рассудок свистящими да визжащими дудками. Души рязанцев устрашались, люди приходили в отчаяние, всё яснее осознавая свою участь, — не выстоять им! Погибель ждёт Рязань, погибель и опустошение. И ждать чёрного дня осталось недолго…

Олег, уставший и раздражённый, вернулся к юрте Изая. Стояла она всего в двух полётах стрелы от стен Рязани, где свирепость и неистовство упорно близили победу, но будто и не было никакой осады — нукеры у шатров и юрт напротив весело смеются, внимания не обращая на военные действия товарищей, жадно поедают мясную похлёбку, шумно отдуваясь и утирая жирные губы. А вон нукер, сняв с себя куяк, оставшись в шубе, накрылся ещё одной и дрыхнет. Огромная собачища вертится у бойцов под ногами, выпрашивая кусочек мяска и посматривая, не удастся ли этот кусочек стащить. Агтачи трёт бока соловому коню пуком соломы, а после скармливает клок сена соловке — не пропадать же корму. Нежданно появляется монголка в одежде замужней женщины — в широченном номроге из блестящего шёлка, в головном уборе бохтаге с тонкой спицей, увенчанной лазоревыми перьями птицы. Олег знает её — это Мулхэ-хатун, жена сотника Тугус-беки. Её присутствие здесь, в виду крепости, что вот-вот падёт, кажется диким, но это только с первого взгляда. На самом-то деле в обозе много женщин, и это не балласт, а деятельные помощницы, даже воительницы, боевые подруги.

Судуй с Джарчи притащили по охапке хвороста и запалили свой костёр. Они тоже будто и не замечают, что рядом с ними происходит страшное, — по ту сторону стен рязанских изнемогают, теряя последнюю надежду не то что победить — хотя бы выжить, уцелеть, спастись, уберечься от смерти неминучей, а по эту сторону копится, копится злость, взводится нерв, как пружина. Скоро, очень скоро она пойдёт раскручиваться — все семь туменов набросятся на Рязань, терзая живых и обирая мёртвых.

— Ой-е, Хельгу! — окликнул Сухова Джарчи. — Ты зачем изображаешь балбала на кургане? Иди к огню, отогрей свои каменные бока! Ха-ха-ха!

— Договоришься ты у меня, — благодушно пробурчал Олег, приседая у костра. И правда, чего стоять, когда тут лежит бревно, застеленное кошмами? Сухов протянул руки к огню — ладони впитывали жар. Хорошо!

Война имеет свои прелести. То, что перестаешь замечать в мирной жизни — сидение у костра, котелок с похлёбкой, спокойная ночь, — на войне обретает характер благодати. Когда сама твоя жизнь висит на ниточке, то даже мелкое удобство возрастает до размеров большого счастья. Все чувства обострены, ты проживаешь каждый день, каждый час, каждую секунду отпущенной тебе жизни, ибо не ведаешь, каков её запас — велик ли? Может, уже спущена тетива, и мгновением позже метко пущенная стрела оборвёт нить твоей судьбы? И ты живёшь, живёшь — напропалую, назло всем.

Изай Селукович прикатил бочоночек архи. Нукеры радостно взревели, потянулись за аяками, а Олег не захотел пьянеть, ему и так было неплохо. Разве что напряжение снять?

— Плесни и мне, что ли, — сказал он и получил полчашки мутной гадости — хмельной молочной радости.

— Крепости нет, — почмокал губами куман, — но пить можно.

— Изай-гуай, — сказал Джарчи, — рассказал бы чего…

— Чего именно? Я тебе что, улигерчи?

— Иза-ай!..

— Скажи-ка, Селукович, — спросил старого воина Олег, — а все ли страны поддавались Священному Воителю? Были такие, с которыми пришлось и повозиться?

— Сплошь и рядом! — ответил Изай. — Вон, те же тангуты. Их несколько раз пришлось завоёвывать. Только захватим, а они восстают. Их снова прижимают, а тангуты опять за своё. Но ничего, справились. Китай, тот и вовсе легко дался. Казалось бы, мощь невиданная, страна-крепость, обведённая стеной, как город! А пала чуть ли не в один день. Зато Хакасию наши ханы до сих пор не подмяли под себя — тридцать лет воюют с хакасами, а те не сдаются. А Хакасия велика — от реки Иртыш её земли тянутся аж до реки Амур… Так, ладно, багатуры, допивайте — и спать! Завтра будет трудный день.

— Завтра этот город будет наш… — сонно пробормотал Джарчи.

С разрешения Изая Олег заполз в юрту кумана и с довольным кряхтеньем расположился на войлоках. Нукер спит, служба идёт…

Снаружи донёсся негромкий голос Судуя, певшего заунывным голосом:

— Много я перевалов перевалил… Много вод перебродил… А Вечно Синее небо одно надо всею степью… Небо, услышь мою вопль-молитву, воина с железным сердцем… Я привязал всю жизнь к острому мечу и гибкому копью и бросился в суровые походы, как голодный барс…

На третий день осады Пончик не выдержал — оттащив в тёплую избу бойца со стрелой в груди, он обломил наконечник и вынул древко, промыл рану, затампонировал, перевязал — и свалился.

Проспал он часа два, не больше, но даже краткий отдых вернул силы — третьи сутки на ногах, сколько ж можно?

Раненый спал, постанывая и хрипло дыша, на лбу его выступили бисеринки пота. Александр покачал головой — вряд ли протянет долго…

— А что я могу? — горько сказал он в пространство. — Если у меня даже паршивого пенициллина нету? Шприца нету! Ничего нету! Угу…

Покинув избу, Пончик обтёр лицо снегом и быстренько сунул руки в варежки.

Изба, где он, грешным делом, заснул, стояла неподалёку от крепостной стены, на обрывчике, обозначенном кустами смородины. Вниз уходил некрутой, заснеженный склон, у подножия которого тянулись наледи, присыпанные золою, — речка Серебрянка промерзала до самого дна. Летом её берега служили узкими дорожками, ведущими к Крому, старой цитадели на северной окраине Рязани, а зимой всё русло превращалось в широкий подъём. Или в широкий спуск — это уж кому как.