В синих квадратах моря (Повесть) - Золототрубов Александр Михайлович - Страница 7

— Сыночек… Уеду к Насте, нет сил моих.

Весь день стирала белье, а когда смеркалось, села ужинать. Ей показалось, что кто-то прошел мимо окна: на тюлевую занавеску упала тень. Дарья прислушалась.

— Померещилось, господи…

Но тут снова послышались чьи-то шаги. В дверь постучали. Она набросила на плечи платок, вышла в сени.

— Кто тут?

— Я.

Голос показался настолько знакомым, что Дарья вздрогнула.

— Кто?

— Я, мама, Кирилл.

У матери подкосились ноги…

Очнулась она на кровати. Рядом — сын. Не чудится ли? Сухой ладонью протерла глаза. Кирюша… Она прижала сына, жадно зацеловала щеки.

— Живой. А я-то совсем извелась…

И услышала смех:

— Чудная! Умирать не собирался, мать.

Его лицо желтое, как корка лимона, и нет в нем радости. Осунулся Кирюша. Ей даже показалось, что он вовсе и не смеялся. Тронула его слабой рукой за чуб.

— Откуда ты, сынок? Я же венок бросила…

Он встал, прошелся по комнате, скрипя сапогами. Голос его звенел как струна. Сейнер разбился — это правда. Всех буксир подобрал, а вот боцман погиб. Растерялся парень.

— А я — живой. Доплыл к берегу. Старик на маяке приютил. — Он подошел к шифоньеру, где висела его одежда. — Нельзя мне в порт возвращаться. Я — преступник. Засудят лет на двадцать.

Мать окаменела.

— Покайся, сынок, простят…

Он грубо прервал ее:

— Покайся? Нет! Уеду подальше.

— А я, сынок?

— И тебя заберу.

Ей стало легче.

— Танюшка-то брюхатая, ребенка ждет.

— Сама виновата, я детей не хотел.

Ее словно обдало ледяной водой.

— Заявлю на тебя, сынок. Покайся!

— Не болтай, мать!

Бросив на стул рубашку, он сел. „Покайся“… Не поверят, что без злого умысла ринулся в бурю. Разве забыла мать, как он ходил на „Беркуте“? Штурман напутал курс, а его чуть под суд не отдали. „Нет, уйду“…

Всю ночь она не могла уснуть. Но вот в окно заглянула луна, и, холодея от ужаса, мать увидела, что Кирилл одевается. Она задвигалась, сделала вид, что только проснулась. Зажгла свет.

— Уходишь?

— Пора. Уже светает…

Она сидела на кровати бледная, сломленная. Вот сейчас сын оденется и уйдет, а она останется одна. Дарья Матвеевна встала, кое-как добралась до старого сундука, вынула оттуда свою новую кофту, купленную ей сыном года три назад, надела ее.

— Ты вот что, мать, давай деньги, все что есть. На дорогу, понимаешь?

— А чем я жить буду? — спросила она.

— Нешто наряды думаешь закупать?

В его глазах отразилось желтое пламя ночника. Ей даже страшно стало. Неужто сыну ничего не свято? Перед глазами туман пошел. И вдруг она увидела себя молодой, счастливой. Гордая, веселая шла по Москве, куда приезжала погостить к брату, а рядом с ней он, семилетний Кирюша. „Мамка, а что там на Кремле горит?“ Она отвечала: „Красная звезда, сынок. Твой батя тоже вот носит на пилотке звездочку…“ Потом она увидела себя в деревне. Кириллу семнадцать. Он купил ей на свою первую получку новую блузку. А вот она вся в слезах читает письмо мужа с фронта: „Утром отбили у врага белорусское село. Ох и зверствовали фашисты! Полицаи, сволочи, тоже старались. Одного поймали жители, в погребе спрятался. И что ты думаешь, Дарья! Сын Евдокима Петровича Макарова, моего друга, пулеметчика. Надо бы судить подлеца, да не мог вынести позора старый солдат. Тут же из винтовки в упор…“

Она очнулась. На столе тикали часы, а сын стоял у двери. Вот он колюче скосил на нее глаза:

— Обо мне никому ни слова!

Ей казалось, что она ослышалась. Встала, взяла его за руку.

— Сынок, я ж тебя вырастила. Горе ты мое… Покайся, ради меня. И я с тобой в тюрьму.

Он вырвал руку.

— Хватит слез. Кто меня пощадит? Боцман-то утонул.

„Убийца, мой сын — убийца!“ Как же это она раньше не подумала об этом? Глухо сказала:

— Тебя судить надо…

У Кирилла под глазом суматошно забилась жилка.

— А тебе легче станет, да?

Она не шелохнулась. Кирилл подошел, тронул ее.

— Мать, я…

Она подняла худые руки, словно защищаясь от удара:

— Уходи!..

А вскоре Дарья Матвеевна получила от сына письмо. Дрожащими пальцами надорвала конверт. „Мать, прости. И за себя и за отца. Обласкан я жизнью был, вот и поплатился. Теперь не скоро свидимся. Пять лет… Ты вот что, мать, помоги Тане, дитя сберегите…“

У матери вновь проснулась любовь к сыну, теперь она только и думала о нем. Ей было радостно, что и Таня ждала его.

Но вернулся Кирилл из тюрьмы злой, нелюдимый. Стал пить. В семье пошли скандалы…

„И что мне с ним делать“, — подумала сейчас Дарья.

Уже совсем стемнело. Она зажгла свет. Кирилл проснулся, он сидел на кровати и курил. Мать сказала:

— Сынок, доколе так будет? Ни одна женщина тебя терпеть не станет. Всю неделю где-то скитался, а у меня всякие думы… Танюше, чай, нелегко, сходил бы, помирился.

Кирилл сердито фыркнул:

— Ломается Танька, красулю из себя строит. Кормил, одевал, а что пью, так нешто она деньги дает?

— Ох, сынок, гляди еще в тюрьму угодишь.

Кирилл с горечью рассказал матери, что не берет его на судно начальник порта. Старое припомнил, попрекать стал аварией. Он умолчал о том, что видел Таню в порту. Шла она с каким-то матросом. „Видать, нашла себе хахаля“, — с болью в душе подумал Кирилл. Еще на той неделе он собирался к ней, и сейчас это желание еще больше окрепло.

— Съезжу к сынку, — сказал он, смяв окурок.

— И я с тобой.

— Не надо, мать. Чего трястись в поезде? Я скоро вернусь.

— Феденьке вот гостинец передай, — она достала из сундука кулек с конфетами.

Он взял, небрежно положил в карман кожаной куртки. Мать протянула ему десятку.

— В столовке поешь.

Она села на диван, глядела, как он собирался. Зачем это он в ночь? Кирилл словно угадал ее мысли.

— К утру хочу быть в порту. Пойду еще раз к начальнику, может, возьмет. Поезд идет в три ночи. Как раз поспею.

Мать только вздохнула.

…Рубцов пересек сопку. А вот и домик. В окне горит свет. Кирилл прильнул к холодному стеклу. В груди колыхнулось сердце — за столом с Таней сидел какой-то мичман. „Ишь, рыжуха, — стиснул зубы Кирилл. — Я тебе сейчас покажу…“

Рубцов выпил по дороге, и теперь в голове шумело. Он вынул из-за голенища сапога нож и хотел было шаг-путь на крыльцо, как увидел, что мичман собрался уходить. Кирилл притаился за углом.

Скрипнула дверь, и на крыльцо вышли жена и мичман. Она была в белой блузке, без платка, а гость в кителе. Кирилл услышал:

— Таня, заходите к нам, Варя одна скучает. А что, Кирилл не приходит?

— Изболелась душа… Только бы не брал в рот зелья, а так он добрый.

У Рубцова отлегло от сердца. Будто вся тяжесть прошлой жизни разом свалилась с плеч. Впервые после возвращения из тюрьмы он с теплотой подумал о жене: „Красива Танюха, ежели засматриваются хлопцы. И чего ты, жизнь, стала мне поперек горла?..“

Дремал льдисто-серый залив.

Плотные сумерки все скрыли вокруг. Волны тихо плескались у борта, навевая грусть. С верхней палубы Крылов видел, как далеко у островка проплыли красно-белые огоньки. Это ловили рыбу сейнеры. Игорь перевел взгляд в сторону берега. Таня просила обязательно прийти. Зачем — он и сам не знал. Может, Кирилл объявился?

К нему подошел старшина Русяев — среднего роста, кареглазый, с ухмылкой.

— На вахту не опаздывай, — сказал он.

— В город, понимаешь, позарез надо. Устрой, а?

— Сдурел, что ли? Лейтенант с меня стружку снимет, — старшина сделал паузу, потом жестко добавил: — И вообще, зря ты с Танькой… Старше тебя лет на десять.

Глаза Игоря стали злыми.

— Ладно, за тебя отстою вахту, только возьми добро у командира БЧ, — смягчился Русяев.

У трапа, что вился змейкой на сигнальный мостик, Крылов увидел Грачева и сразу к нему. Выслушав матроса, Грачев поскреб пальцами щеку, размышляя о чем-то, потом перевел взгляд на ботинки.