Над любовью (Современный роман) - Краснопольская (Шенфельд) Татьяна Генриховна - Страница 2

И прошла в свою комнату; на письменном столе пестрели не совсем увядшие, осыпавшиеся лепестки тюльпанов, тут же стоявших в бокале…

Взглянув на них, Екатерина Сергеевна потянулась за шкатулкой с письмами и взяв ее в руки, удобно села в углу большого дивана.

«Все равно нельзя укладывать вещи, оставлю на завтрашний день, а пока поговорю с друзьями».

Тряхнув коробкой, выбросила несколько пачек писем и отдельно посыпавшихся фотографий на ковер и вытащила довольно объемистый пакет белых конвертов с видневшимися между ними телеграммами и открытыми письмами.

«Вот история моей любви, — думала Кэт. — Странно, через три дня моя свадьба, но я знаю, наша любовь осталась невысказанной в этих письмах Бориса. Полтора года прошло, как она таится на дне шкатулки, таится в его глазах и моих самолюбивых мыслях».

И почти наугад взяла листок, исписанный мелким, но четким почерком.

И встали перед ней страницы пережитой, отлетевшей любви. В каждой строчке она читала целые эпизоды из их увлечения.

Читая о том, что Борис любит ее, «своего золотого друга», «ждет писем», или «мечтает о возможности общего счастья», она вспоминала почему-то о том, как они сидели в оперетке и в какой она была шляпе, или как ездили в мае на Стрелку, как слушали вместе какую-то лекцию… И непонятными казались ей фразы, даже какими-то тусклыми, будто выцветшими, о сомнениях Бориса, его отвлеченность, его неудовольствия по поводу ее капризов или других пустяков, его жалобы на скверное состояние дел и тяжелое настроение и те строки, где проглядывало его малодушие и безволие — они казались случайными и неправдивыми. Так ясно ощутила сейчас она все счастье их былой близости, и едва не забыла, что это прошлое, а не настоящее.

Вдруг письмо выпало из рук, до боли стало мучительно и тоскливо; невольные слезы брызнули из глаз.

— Господи, почему, почему же я счастлива только переживаниями ушедшего? Неужели никогда не придут те дни снова? — чуть ли не громко проговорила Кэт.

Зазвенел в соседней комнате телефон, встала и подошла к трубке. Кто-то позвонил по ошибке.

Через минуту пришла горничная. Было уже после двенадцати, первый час.

Решили складывать вещи завтра с утра.

— Я и забыла, Екатерина Сергеевна, сказать вам, что звонили Владимир Николаевич, — уже выходя из комнаты, начала Поля. — Просили сказать, что с дачи приедут к 2 часам завтра, прямо к вам, и что билеты уже куплены.

— Хорошо, Поля. Спокойной ночи.

Закрыв за ней дверь, Екатерина Сергеевна подошла к окну и перед тем, как опустить штору, заглянула в него, словно хотела проститься с сегодняшней, нетемнеющей ночью.

— Билеты куплены! Через три дня поедем с Баратовым к родным, после в Париж… А что же потом в Петербурге?..

И, опустив шторы, стала быстро раздеваться ко сну.

Был конец сентября; хмурое и тусклое утро упорно не хотело перейти в день, но все же он начался в квартире Баратовых.

Екатерина Сергеевна стояла на пороге гостиной и что-то говорила кому-то в переднюю, как вдруг ее громко окликнул, почти на всю квартиру, из третьей комнаты Владимир Николаевич Баратов, ее муж.

— Кэт! Ты все-таки едешь? Ведь я же просил тебя остаться. Посиди со мной дома.

Кэт не спеша вошла в комнату, куда в ту же минуту вошел и Баратов; сначала застегнула до конца перчатку и потом уже начала говорить.

— Во-первых, я несколько раз, еще за границей, просила не говорить мне «ты», во-вторых, к чему этот исступленный крик? И, наконец, в-третьих, ведь вас волнует совсем не то, что я еду на вернисаж, а то с кем я еду. Когда же, наконец, кончится эта бессмысленная ревность? Неужели вы не понимаете, что ревность — это предсмертное хрипение любви? Или вы меня не любите, или я вас совсем разлюблю. Я еду, увижусь там с Извольским и прошу больше к этому не возвращаться.

Владимир Николаевич как-то странно опустил голову, вернее, глаза, горевшие еще ревностью, подозрением и влюбленностью и, поцеловав руку Кэт, спросил:

— А что же я буду делать?

— Право, не знаю, ведь вы же почему-то не хотите ехать со мной?

— Не поеду, не могу видеть вас, окруженную взглядами, не могу видеть, когда вам целуют руку и вы улыбаетесь…

— Если, действительно, это так, то лучше сидите дома. Ненужное безумие… Ну, до свидания, к обеду вернусь.

Невесело думалось Кэт по дороге на выставку. Прошло четыре месяца, как она замужем за Баратовым; сначала, когда путешествовали по Европе, было безрадостно, но сносно, но эти две недели в Петербурге были невыносимы. Вечные недоразумения без всякого основания. И мечта о дружеском союзе куда-то исчезла; ее сменяли то рабская преданность и заискивание, и унижение, и страх, словно перед царицей, то терзание подозрениями и гадкой ревностью.

«Но знал же он, что у меня не было ни страсти, ни влюбленности? Знал же он мой характер», — думала Кэт почти у самого подъезда здания, где была выставка и где над подъездом развевались флаги.

Зал уже был переполнен обычной, из года в год собиравшейся, даже почти в одно и тоже число, публикой, стоявшей, по большей частью, спинами к картинам, что, впрочем, на вернисажах вообще заведено…

Да и было ли что рассматривать? Было ли чего волноваться?

Люди все были между собою знакомые, знакомые и друзья выставлявших здесь художников и сами они; а художники эти вот уже четвертый сезон выставляли однообразнейшие вещи, до такой степени похожие на прошлогодние и позапрошлогодние, что можно было, пожалуй, приходить сюда со старыми каталогами.

Некоторое оживление, впрочем, и разговоры были заметны в углу направо, возле холстов, смелых зелеными и красными красками, с чуть кубистическими лицами. Туда — то и прошла Кэт, поминутно останавливаясь, чтобы поздороваться со знакомыми.

— Екатерина Сергеевна, я заждался уже вас, — и улыбающееся лицо Извольского приветливо кивало, а он сам протягивал ей свою короткую руку.

— Не радуйтесь так, а то и я начну думать, что вы влюблены в меня.

— А кто еще думает? И не ошибается: и влюблен, и друг ваш.

— Это, кажется, всем известно и даже мне, — подхватил их разговор высокий блондин в монокле, несколько небрежно, но изысканно целуя руку Кэт.

— Вот, если вы знаете, граф, то? может быть, я и начну думать, что это так. Bonjour, il у a si longtemps, que je ne vous ai pas vu…[3] И знаете, где вспоминала вас? во Фьезоле[4], вернее, в Центиньяно[5], там есть Мадонна, не знаю чья, с синими глазами; и когда после, возвращаясь, едешь по желтому Фьезоле, невольно думаешь о ее глазах… Я вспомнила о вас; думаю, что и у вас явилась бы та же ассоциация…

И только успел он прищурить глаз и что-то хотел ответить, как подошли новые знакомые и одна из дам увлекла Кэт смотреть шестидесятый эскиз костюма к постановке какой-то исторической пьесы.

На стене, завешанной белыми квадратами с цветными и темными фигурами мужчин и женщин, ничего нельзя было рассмотреть вообще — так все сливалось в одно целое — и треуголки, и камзолы, шпаги героев, а тем более, нельзя было увидеть ничего замечательного, в симметрично разложенных черных, синих, красных и иногда желтых красках.

И Кэт невольно отвела глаза и, ни на кого не глядя, посмотрела на толпу. В уме мелькнули имена, фамилии, сплетни… Встречалась глазами со смотревшими на нее и вдруг почувствовала, как краснеет. К ней приближался Шауб и, не кланяясь, здоровался глазами.

— Вот рад. Не ожидал вас видеть. То есть, не знал, что вернулись. Давно? когда?

— Почти две недели, и я рада, что вас вижу Борис Николаевич. Я думала, вы знаете от Любови Михайловны, что я вернулась.

— Успели уже побывать у нее! А я как раз давно не виделся с ней…

— Я всегда, когда грустно и хочется по-настоящему поговорить, еду к ней. Розен удивительный человек, она так умеет слушать и понимать… Пройдемся пока по всей выставке, мне еще надо Извольского разыскать.