Укус ангела - Крусанов Павел Васильевич - Страница 18

— И что же? — Танин интерес был непритворным.

— Дождался. Недавно он гулял в саду Долма-багче и перед ним на платан уселся снегирь. А немного спустя он увидел, как три турка толкают автомобиль с заглохшим двигателем и при этом ругаются на государственном русском. И тогда он понял, что мир обезумел.

Внезапно вода за бортом взбурлила и из глубин, как плевок синекудрого Посейдона, как чудовищное ядро, оставляя за собой белый пенный шлейф, выстрелила батисфера. Подлетев на изрядную высоту и окатив сверкающим снопом брызг палубу, стопудовое яйцо плюхнулось обратно в воду и невероятным образом, словно пинг-понговый шарик, легко закружилось на волнах.

— И вот так третий раз, — бесстрастно сообщил Петруша.

— Ититская сила! — в сердцах чертыхался главный спец. — Мне его и на семь сажен не затолкать в это чёртово море!

«Эх, Феликс, нелепый! Подыграть хотел „Коллегии“. Фигуры укрепить. Вовлечь ферзя в тары-бары о небесном мандате. Хотел состряпать обалденный материал. Конфетку в журнал получить хотел. И получил. Мешалкой», — так думал Легкоступов после, а пока…

— Давайте определимся, — буднично открыл заседание Годовалов. — Сегодня мы решили обсудить предмет, именуемый «небесный мандат на империю», и выяснить: кто есть истинный самодержец? Тот ли, кто по закону престолонаследования занял трон, или тот, кто возведён на него некими провиденциальными силами? Если второе, то предлагаю дерзнуть и, по возможности, определить природу этих сил. Итак, что есть император?

Расположились тут же, в гостиной, за низеньким восьмигранным столиком кашмирской работы — с резными ланями и тугой растительной вязью на крышке. Аркадий Аркадьевич и денщик Прохор, сопровождавший Некитаева, остались рядом с выпивкой, снедью и белоруким (перчатки) негром.

— Всяк ли, кто венчает собой грозную, неумолимую и обаятельную пирамиду империи, — продолжал Годовалов, — имеет основание называться государем? Всяк ли, кто определяет на подвластном ему пространстве реальность или мнимость миропорядка — от смены времён года до дрожания ресниц подданных, — имеет неотчуждаемое право на звание императора? Полагаю, среди нас нет отпетых эгалитаристов, и всем очевидно, что сама по себе автократия вовсе не отвратительна, и отнюдь не обязательно должны сопутствовать ей произвол и беззаконие вкупе с культурным, нравственным и, с позволения сказать, генетическим вырождением.

— Само собой, — заверил Годовалова Кошкин и обе «сестрёнки» вслед за ним веско кивнули.

— Но позвольте, ведь известно, что деспотия… — по московской привычке потянул одеяло на себя заезжий щелкопёр, однако князь тут же остудил его бесподобным аристократическим взглядом, так что на критике едва не заискрился иней.

— Жить стало лучше, — делая рюмкой оптимистические знаки, объяснялся в другом конце гостиной с Прохором Аркадий Аркадьевич, — мёд стал слаще, сливки гуще, девки проще…

— А почему, собственно, возник такой вопрос? — подавшись ближе к столику, где в самом центре стоял включённый диктофон, поинтересовался интеллектуально-медитативный лирик — тот самый, что учтиво справлялся у Легкоступова о здоровье Тани. — Разве наличие неограниченной власти, гарантирующей её носителю достоинство в любой ситуации, ибо никто не вправе высказать ему недовольство, не говоря уже о возмущении, недостаточное основание для звания государя? Или вам, господа, почему-то кажется важным способ овладения троном?

— Что ж, — согласился Чекаме, — способ овладения троном тут и в самом деле несуществен. Речь вот о чём: всякий ли император действительно Император. С большой, то есть, буквы.

— Я так и сказал, — ревниво заметил Годовалов. — Давайте не будем повторяться.

— Позвольте, господа, я уточню, — вновь подал голос Феликс. Должно быть, присутствие героического Некитаева действовало на него, как общество институток на записного баболюба. — Обретение власти ещё не подразумевает избранность, ведь в силу законов престолонаследования, державный венец может достаться человеку, не имеющему воли к власти. Тогда власть претенденту не поддастся, ибо он не способен принять её условий, он отвергает её демонический букет, описанный теоретиками инквизиционного подхода к истории как склонность к магизму и мистицизму, невозможность любить и скрытая или явная половая аномалия — божественный Юлий сожительствовал с Никомедом, которого Лициний Кальва называл «Цезарев задний дружок», Тиберия развлекали спинтрии, Нерон предавался разврату с матерью, а Калигула и Джовампаголо, тиран Перуджи, грешили с собственными сёстрами. — Некитаев дёрнул плечом, однако Феликс этого не заметил — определённо, князь себе нравился. — Вполне допускаю, что такая дисгармония власти и властителя воплощается в довольно гуманное правление, весьма, впрочем, недолговечное. Ведь если государя не любит власть, то ему остаётся рассчитывать только на любовь народа, а это, простите, основание ненадёжное. Люди обычно в своём большинстве придерживаются середины и выбирают какие-то средние пути, быть может, из всех путей — самые губительные. Если такой серединный человек занимает трон, он не умеет быть ни достойно преступным, ни безусловно хорошим, так что народу любить его просто не за что — ведь и злодейство, надо признать, не лишено величия, оно тоже есть проявление широты души, до которой ещё надо подняться… Однако это не является предметом нашего изыскания. Предмет нашего изыскания — император. В связи с этим осмелюсь вынести вердикт: император есть тот, в ком сошлись абсолютная власть со встречной волей к абсолютному владычеству. Иными словами, император — это тот, кто, обретя скипетр, не принимает его как бремя, но наоборот — освобождается и сознаёт, что то, как он жил, не стоило того, чтобы жить. И только здесь он становится императором. Он меняется. Он перестаёт сражаться в чужих битвах и погружается в собственную войну, в область точных поступков, ясных чувств и безукоризненных решений.

— Князь, — с улыбкой провокатора сказал Легкоступов, — но тогда выходит, что вовсе не всякая империя является таковой, а лишь та, во главе которой стоит сей безукоризненный воитель, воспринимающий мир исключительно как свои охотничьи угодья. Тем более не может устроить империю диархия или того хуже — выборный консулат.

— Пожалуй, — легко согласился Феликс. — А вы как считаете, Иван Никитич?

Генерал имел вид человека не причастного ни к чему на свете — чуждого добра и зла совершенно в равной мере.

— Я считаю как обычно: раз, два, три… — признался Некитаев. — А вот как я думаю. Затевая свою войну или, если угодно, отправляясь полевать, охотник должен знать повадки дичи: он должен знать, где у зверя водопой, какие он оставляет следы, что и где он ест, как брачуется и когда спит. Хороший охотник может угадывать поступки зверя: именно поэтому он — ловец, а зверь — добыча. Но если дичь сможет предвидеть поступки охотника, то они вмиг поменяются местами. Для ловца это конец, осень — время опадать и шуршать под ногами. Поэтому охотник должен быть неуязвим, он не вправе становиться дичью, он должен сделаться непредсказуемым. — Некитаев достал из кармана генеральского кителя портсигар, щёлкнул крышкой и продул папиросу. — Когда человек меняется, когда мир становится для него охотничьими угодьями, когда он так решает свою судьбу, это означает, что он идёт на вызов страшной ненависти. Он делает то, от чего все бегут. Император вызывает на себя огонь мира. Он вызывает на себя всеобщую ненависть и относится к ней великодушно. Потому что он для неё неуязвим. В конечном счёте эта ненависть и гарантирует его достоинство. А ведь люди так не любят, когда их ненавидят… — Иван затянулся и с вызывающей бесцеремонностью выпустил дым в лица сразу обоим поэтам. — Да, меня — императора — должны бояться, меня должны ненавидеть, но мне никто никогда не посмеет сказать об этом. Пока я неуязвим. Все слова и поступки вокруг себя я превращаю в лесть, чтобы они вообще имели право на существование. Иначе я не дам им этого права. Или я не император. И все это знают. — Некитаев окинул компанию взглядом без выражения. — Такие дела.