Страж западни (Повесть) - Королев Анатолий Васильевич - Страница 16

За три часа полета турман пролетел со скоростью всего лишь около 20 верст в час меньше половины пути. Он мог бы пролететь значительно больше, но мешал сильный боковой ветер. Голубь переплывал течение незримой воздушной реки, впадающей в незримое море. И река, и воздушное море парили высоко-высоко над землей, упругое течение сносило турмана с курса, и он то набирал высоту, то падал вниз, и, выдерживая прямую, голубь терял скорость.

Земля внизу пуста, как в первый час после рождения. Новенькая, с иголочки, травяная площадка для игрищ богов и героев. В траве красуются фиалки и гиацинты, ландыши и маргаритки. Белеют скалы. Темнеют входы в пещеры. Из гротов бегут неслышные здесь, в вышине, пенистые источники. Тени облаков скользят по земле. Кучевые громады похожи на горную цепь. Голубь замер в полете над снежной грядой воздушного Олимпа. Все оцепенело в глубокой тишине. На рощах, озерах и облаках лежит ясный отсвет солнечного диска. Мир позлащен золотистыми бликами, он спит, полузакрыв глаза, а в небесах проступают перистые видения его снов.

Но аркадский покой обманчив. Любое внезапное движение жизни здесь, рядом, в небе, или внизу, на земле, страхом стискивает голубиное сердечко. Вот мелькнул взлетевший на миг из степной травы, живущий на земле коростель. Взлетел и снова плюхнулся в высокую траву, которая, раскачиваясь, выдала его бег. Вот промчались в небе далеко справа не умеющие ходить и даже спящие на лету серпокрылые стрижи. Вот турману померещилось в вышине хищное кружение канюка, и Фитька падает, кувыркаясь через голову, вниз в малую рощицу, откуда, испуганная его внезапным падением, прыснула сизым облачком стайка соек с синеватыми крыльями. Уже долетев камнем до липовых крон, турман понял, что испугался зря, и снова по пологой дуге взмыл вверх. Пролетел низко над степью, над бегущей в траве белобровой перепелкой, услышал ее звонкий голосок: подь-полоть… подь-полоть… И снова вышина, безмятежная вечность солнца и неба, тугое течение воздушной реки, взмах и скольжение, ток воздуха сквозь маховые перья, ровный блеск медной гильзы, примотанной к правой лапке, одинокий стук сердца… И вдруг снова отчаянный рывок вверх, бегство в открытое небо, после того как турман заметил черневшую внизу стаю хищного воронья у виселицы за околицей сожженного хутора. Увидев близкого голубка, один из стаи, видимо, вожак, неслышно захлопал угольными крыльями и по крутой кривой взмыл в небо, но в его неожиданном взлете не было ни пружинки голода, ни страха, а была лишь тяжелая сытая лень. Поняв это, ворон вяло спланировал в пыль пепелища.

И снова полет, и опять страх, заставляющий, сложив крылья, кувырком лететь вниз, в спасительную дубовую рощу. И опять его никто не настиг сзади, рассекая воздух когтями. В небе с треском летела огромная безлапая птица, которая никогда не охотится и не машет крыльями. Она пролетела, растопырившись крестом над рощей, и скрылась в золотом мареве.

На этот раз свой личный самолет, разведывательный биплан «Ньюпор-IV» поручик Винтер вел назад в ставку главковерха под Ростовом. Позади была плохо проведенная ночь, которую он скоротал на полевом аэродроме дроздовской дивизии, где пришлось спать вполглаза прямо у самолета, в подогнанной к «ньюпору» телеге, на соломе. Он боялся уйти в штаб и доверить машину охране дурных казаков, которые, несмотря на запрет, жгли ночью костры. Огненные искры поднимались в сухом ночном воздухе в опасной близости от летательного аппарата; прожаренный солнцем «ньюпор» мог вспыхнуть, как бочка с порохом. Матерясь, поручик дважды ходил к постам, но казаки глядели на него такими злыми дезертирскими глазами, так молчаливо и жутко жевали печеную картошку, что оторопь брала. Утром пришлось вдобавок потерять еще битых два часа на заправку двигателя керосином, и только в небе, в благословенный полдень, посреди словно бы вчерашних, так и застывших на месте белых облаков, поручик снова обрел спокойствие духа.

Сегодня его маршрут лежал через энский аэродром, где он должен был захватить в ростовскую ставку оперативные донесения. За время полета с воздуха не было замечено ничего подозрительного: на льговской станции чадил на путях сгоревший остов пассажирского поезда, на проселочной дороге под Суржей валялась на боку искалеченная бомбой мортира с громадными коваными колесами, на пароме, застрявшем посреди обмелевшего Псела, как и вчера, одиноко торчала распряженная бричка с опущенными в воду оглоблями. Земля внизу заметно обезлюдела — линия фронта уже проутюжила эти места. Пилот Винтер помнил, конечно, о вчерашней дуэли с красным конником-мальчишкой, но сейчас, с высоты 1270 метров он не обратил внимания на зеленое пятно дубовой рощи, над которой он вчера развернулся «блинчиком» после дурацкой перестрелки, тем более не мог он разглядеть из поднебесья медную гильзу на птичьей лапке с бумажкой, скрученной пыжом, на которой красным топографическим карандашом для карт рукой кавкомиссара была подведена черта и под его жизнью.

Голубок белел на ветке орешника, отдыхая, покачивался на пружинистой опоре, он тоже летел в Энск и тоже вылетел в полдень, и снился сейчас сам себе в зеленой тени огромным кучевым облаком, которое, ничего не боясь, может стоять посреди неба.

Турман вылетел в полдень, но сначала комдив Шевчук, стоя у растворенного окна, наблюдал, как вестовой Сашка-Соловей осторожно держал в руке пугливую птицу, проверял пальцем прочность сыромятного ремешка, которым была примотана гильза к птичьей лапке.

— А не долетит? — хмуро спросил Шевчук.

Сашка весело оглянулся:

— Домой ведь.

И бережно подбросил голубя вверх.

— Ну, Фитька, пошел! Фью-ють!

Сашка слегка шепелявил и вместо «Витька» произносил «Фитька», поэтому голубь откликался и знал себя как Фитьку.

Из глубины комнаты к комдиву подошел кавалерийский комиссар Мендельсон и, кашлянув, заглянул через плечо во двор.

— Сопливая затея, — сказал комдив комиссару, не оборачиваясь, — я решил Сашку послать.

Комиссар молчал, он думал о Крумине, о последней встрече с ним перед отступлением из Энска.

Шевчук ждал ответа.

Турман сделал малый круг над двором и, неожиданно спустившись на стреху сарая, стал остервенело долбить клювом винтовочную гильзу.

«Пшел, кыш-кыш!» — смешно подпрыгивал Сашка, хлопая в ладони, пытаясь согнать почтаря.

— Расселся, — недовольно покачал головой Шевчук и, расстегнув кобуру, достал маузер.

— Сашку так Сашку, — согласился комиссар, — он из местных. Всю округу знает: пройдет через кордоны.

Шевчук высунул маузер дулом в окно и бабахнул в небо.

Голубь свечкой испуганно взмыл вверх, сделав один круг, второй, третий.

— Жалко Сашку, — вдруг сказал Шевчук, противореча сам себе, и с досадой толкнул маузер назад в кобуру, — я в субботу их так ковырну…

— Что ж, не посылай, — согласился комиссар, — почтарь всегда летит на голубятню; к утру будет. Его давно поджидают.

— А река? — опять начал Шевчук, будоража сам себя. — У беляков на мосту бронепоезд. Под огнем всю дивизию утоплю, а скрытно все равно не подойти. Во закавыка…

— У Круминя боевая группа в паровозном депо. Они должны взять бронепоезд и прикрыть атаку.

— Круминь, Круминь, — передразнил Шевчук, — стратеги в очках; хлопнут твоего почтаря как пить дать… Мы по ним в Галиции знаешь как постреливали? За тушку с гильзой полагалось литр спирту, а гильзу в бинокль любой дурак заметит. Прикончат его из паршивой берданки, и потоплю хлопцев на дно, к рыбам.

Мендельсон ничего не ответил. Ночью Сашка доставил приказ комарма — выступать в рейд по тылам противника.

— А Сашка наверняка пройдет, — глухо повторил комдив слова комиссара и замолчал.

Сашка-Соловей тем временем смотрел вслед голубю, не какому-нибудь чеграшу, а чистому, белоснежному, без единого пятнышка, любимому Фитьке. Разорвав тугой круг, турман полетел в сторону дома, к родной голубятне в вишневом саду на городской окраине у реки. Задрав голову, Сашка щурился от прямых лучей солнца, следя за мельканием легкой снежинки под облаками. Он летел вслед за ним: слышал забытый дружный голос родной голубятни в саду, воркование птиц в тенистом полумраке клетки…