Много впереди (Повесть) - Ауслендер Сергей Абрамович - Страница 13

Тот только голову покорно ворочал направо налево.

Упала львиная грива, упала знаменитая борода.

Смотрел Колька и узнать не мог, вспомнил, как не узнал отца, когда тот подстриженный в первый раз из казармы пришел.

Заныло сердце, — когда и где найдет теперь отца.

Разыскала Дина какие-то тряпки, переоделись Колька и дядя. Вас, еще раз на дорогу поели, нажевала Дина хлеба, раскатала тонкие пластики и посадила на оба глаза дяде Васу.

Стал он такой страшный, незнакомый.

Еще ранний летний рассвет не румянил неба, когда шли по дороге двое, — слепой и поводырь его, шли молча, каждый о своем думая.

Затопали в темноте кони, сделал Колька движение бежать, свернуть с дороги в поле, в кусты, но слепой крепко сжал его за плечо.

— Куда ты, привыкать нужно.

Голос из темноты окликнул их по-польски, спросил что-то сердито. Колька, сам не узнавая своего голоса, гнусаво пропел:

— Подайте слепенькому милостыню, добрые паны.

Блеснул электрический фонарик прямо в лицо, нагнулся солдат совсем близко, зорко осмотрел, сделал презрительную гримасу, выругался громко, пришпорил коня и поскакал.

Дядя Вас рассмеялся тоненьким детским каким-то смешком.

— Здорово мы его надули. А ведь это из нашей команды, Стас курносый — я его по голосу узнал. Видно, меня ищут. И не узнал, вот здорово. Молодец Дина, ловко придумала.

Дядя Вас долго еще не мог успокоиться, смеялся и руками себя хлопал, будто не веря, что все так легко удалось.

Пошли потише, вполголоса разговаривали, друг другу рассказывали, что за это время каждому пришлось пережить, наговориться не могли досыта.

Рассказывал дядя Вас, как бежать удалось.

— Попросил я конвойного на реку отвести, порты и рубаху постирать, пайку хлеба ему за это отдал. Ну, пошли. Я разделся, стирать стал, а он посвистывает да меня поторапливает. Я время выбрал, в обе руки песку набрал, да прямо ему в рожу, так все глаза и засыпал, а сам бух в воду. Я плавать под водой здорово могу, во флоте, когда служил, нас обучали. Пока он глаза протер и из револьвера в воду бухать начал, я уж далеко был. Побежал он в лагерь за конвойными, а я дальше и дальше, на тот берег уплыл, под корягу в камыши забрался. Они и по берегу, и в лодке с шестами, до самого вечера шарили, да так ни с чем и ушли. Ночью выбрался и к вам прибежал. Дело простое. Не горюй, парень. Придет еще наш день. Будет наше красное знамя на всех дворцах развеваться.

У Кольки дрожало все внутри от радости и волнения. Верил, знал, что так будет, что не даром все муки и страдания.

Рассвело, но день был облачный, не жаркий, от полей и лесков прохладой несло, идти легко, а главное — свобода, свобода, хотя и много еще впереди опасностей.

Вошли в деревню. Колька стукал под окнами хат и затягивал свою песенку:

— Подайте, добрые люди, слепенькому, убогому.

Нигде не подавали, деревня была бедная, напуганная, только рукой досадливо махали, в деревне стояли польские солдаты.

Но Колька не ленился у каждой хаты петь свою песенку и низко кланяться, так дядя Вас велел, милостыни им не нужно было, в мешке лежала еще краюха, положенная Диночкой, но для отвода глаз нужно было представляться настоящими нищими, и Колька ловко представлялся, лучше даже чем в палатке представлял перед публикой медвежонка.

Одна старуха сжалилась, сунула кусок твердого, как камень, черного хлеба, и Кольке даже стыдно стало — им ведь хлеба не нужно, а у старухи, может, последний.

Дядя Вас его похвалил, когда вышли из деревни:

— Ловкий ты парень, Колька, молодец, не пропадешь, а мне без тебя не выбраться бы.

Так шли они по той самой дороге, по которой недавно бежали Колька с Мотькой от злого плена.

Изредка садились отдыхать и поесть и опять шли, без устали, будто от свободы выросли у них крылья, которые несли весело и легко.

Дорогу Колька, оказывается, запомнил хорошо, вел своего слепого, нигде не сбиваясь, даже не задумываясь, каждый кустик, каждое дерево запомнил.

Ночью прилегли в канавке придорожной отдохнуть, и видел Колька во сне Москву, отца, мать, малышей, Катю, Костю, всех видел — все такие веселые, милые, а проснулся, небо темное, в ярких звездах, цветы и трава пахнут сладко, а по дороге медленно телега едет, и два голоса разговаривают:

— Хоть бы красные скорее пришли. Сил больше нет терпеть.

— Верно, скоро придут. Сказывают, в Незнамове сильный бой был, вчера здесь слышно было. Незнамово, слышь, за ними осталось, а ведь всего семь верст тут.

Проехала телега, замолкли голоса, спал крепко дядя Вас, бормотал во сне что-то, а Колька лежал и вслушивался, дыхание от радости захватывало — всего семь верст. Только как туда попасть, не наткнуться бы на ляхов.

Лежал Колька и слушал. Тяжело загудела земля знакомым гулом, давно уже такого не слышал, вскочил дядя Вас, будто по сигналу.

— Что такое? — за глаза слепые схватился.

Колька его за руку дернул, чтобы не отодрал Диночкиных пластинок.

— Палят, никак, — спрашивал дядя Вас, вслушиваясь.

— Палят, семь верст осталось, — захлебывался Колька, а сердце вот-вот разорвется от радостного, беспокойного волнения.

— Семь верст осталось.

— Пойдем, — строго, почти сурово сказал дядя Вас.

Они встали и пошли туда, откуда слышался тяжелый гул, будто вздохи чьи-то жалобные.

Вышли на большую дорогу, Кольке незнакомую, стали попадаться телеги, изредка солдат проскачет, на них никто внимания не обращал, но все же надо держаться осторожно.

Из отдельных слов поняли, что едут это крестьяне из Незнамова, где бой сильный идет, хочется спросить, но спросить нельзя — надо быть очень осторожным и хитрым.

Недалеко от дороги небольшой костер разожжен. Подошли, Колька запел свою привычную песенку: «слепенькому подайте, добрые люди».

Несколько мужиков и баб, сидевших около огня, не взглянули даже, такие все были усталые и измученные.

Присели на траву слепой и его поводырь, сидят тихо, стараются лишнего слова не проронить, но слова мало кто говорит, только вздохнет тяжело, да в затылке почешет.

— Плохо дело, когда же конец? — и опять замолчат, только вода в котелке булькает и шипит весело.

Одна баба обернулась:

— А вы куда, убогие, плететесь, затопчут вас, ведь бой, видно, скоро сюда подойдут.

Заклокотало все от радости в Кольке, а виду не подает, притворяется испуганным, трясет головой, охает, дядя Вас тоже охает.

— Внучку мы потеряли, девчонку малую, — стонет дядя Вас стариковым голосом.

— Где уж тут найти.

Затормошились по дороге, дробнее застучали телеги, ругань и крики раздались, у костра тоже всполошились, завставали, засобирались. а с дороги три всадника подлетели с шашками наголо, ругаются, по-польски спрашивают, что за люди, чего здесь расселись. может, красных дожидаются.

Мужики и бабы закланялись, забормотали, заохали, стали в путь собираться.

Один всадник прямо на дядю Васа наскакал.

— Это что за бродяга, шпион, верно? Откуда, куда идешь?

От одного слова вся жизнь зависит.

Бросился Колька, забормотал и о слепом, и о внучке потерявшейся. Щурил на него глаза презрительно поляк — вот сейчас полоснет шашкой, и кончено все.

— Гнать их всех в штаб, там разберут— скомандовал поляк.

Погнали по дороге и мужиков и баб, будто стадо овец. Торопят, ругаются солдаты, напирают конями, а иногда и плетью стегнут.

Слышит Колька, один говорит другому:

— Старика и мальчишку представь отдельно, обыщи хорошенько, допроси и прикончи.

Ведь о них это, а под рубашкой у Кольки на шнурке красная звездочка, с фуражки сорванная. Ни за что не расстанется с ней, все равно, хоть смерть, царапает звездочка грудь, будто жжет огнем пламенным.

Слез поляк с коня, привязал к дереву. Мужикам и бабам крикнул, чтобы убирались скорей, а Кольку и дядю Васа в сторону от дороги отозвал. Усы расправил.