Живой смерти не ищет (Роман) - Финько Олег Александрович - Страница 3

— Что, Савелий, так ничего и не знаешь о том, как там у тебя дома дела обстоят?

— Брехать не буду, однажды слышал. Мы тогда с атаманом Семеновым уже в Приморье порядок наводили. Однажды на Светланской улице — это главная улица во Владивостоке — народишко разгоняли, глядь, в толпе физия знакомая. Кондрат Бельченко, иногородний, у нас в станице в свое время прижился, в работниках был у моего соседа. Он меня поначалу не узнал. Посля мы с ним весь вечер просидели, отвели душу в разговорах. Он, правда, в рабочих был, больше к красным примыкал, но мы с ним не о политике, а о своей станице балакали. Рассказал, что мать моя померла, земля ей пухом лебяжьим. У жены моей Агафьи сынок от меня народился, в память о бате моем Иваном назвали. Вот и все новости за двадцать семь лет. Так и вырос, видать, сынок Иван. Ноне небось с германцем воюет. Я хоть его никогда не видел, а жалость к нему большую испытываю, Сан Саныч, а вы хотите, чтобы я с Гитлером в одном ряду шел, против сынка родного, что ли? He-а, ваше благородие, супротив кровных родных не воевал и воевать не буду. Так-то.

Савелий Чух напоил лошадей. Потом засыпал в торбы овса. Своим лошадям, и ездовой и запасной, он в овес добавил резку из ржаной соломы.

— Ты где это соломы раздобыл, Савелий?

— Это когда мы проводника, которого есаул порешил, мобилизовывали, я у него на сеновале маленько позаимствовал. Ему там все равно осталось с лихвой, скотину-то его мы на провиант порезали.

— Ну и жуки вы, братец! Ефим Брюхатов у него втихомолку в сундуке пошурудил, ты на сеновале, а есаул, если мне чутье не изменяет, с его женой в сараюшке ванек с маньками понаделал. Взяли мужика со всех сторон, как в доброе старое время. Ну, ты не жмоться, моим коням тоже подсыпь соломенной резки. С ней лошади и овес лучше пережевывают, и слюны больше выделяют.

— Для вас, Сан Саныч, не жалко, могу и ржаной соломкой поделиться, вы человек мягкий, деликатного обхождения. Не то что наш есаул: чуть что не по нему, так сразу грозит, орет как оглашенный, ажник осип от злости.

Чух притащил откуда-то из угла большой клок соломы и тут же, у очага, остро отточенной шашкой нарубил ее кусками шириной в два-три пальца; высыпав резку в торбу, старательно перемешал ее с овсом и вернулся к очагу.

— Так ты у него еще чего-нибудь из кормов позычил или только соломы?

— Для всех лошадей мы у него овес выгребли, хотя там и было-то всего пудиков восемь, на зубок нашему табуну. А для своих я еще пудик бобов прихватил, это для них как деликатес, разнообразие, значит.

— Ты этим разнообразием, Савелий, и моих подкармливай, понял? Время придет, сочтемся. Однако дальше нам всех лошадей не сохранить, с кормами день ото дня все хуже и нам, людям, и им. Вот, казалось бы, какая малость — простая трава, ее летом в пойменных лугах сколько угодно, а от нее жизнь животного зависит. Не хватило этой самой травы — и подыхай лошадь, какой бы ты чистой породины ни была.

— Так, Сан Саныч, и человеки от такой мелочи зависят, что иной раз сам удивляешься. Как муравей, бывало, ползешь наверх кучи, а тебя кто-то всемогущий поддел соломинкой и вниз сбросил. Ты снова на себя крупинку — по божьим масштабам — навалил и наверх полез, а он тебя снова шутки ради сбросил, так вся жизнь и проходит, а до верха кучи все не добраться. Меня вон уже сколько раз сбрасывали неудачи. Да с каждым разом все больнее падать, все труднее наверх ползти, будь оно все неладно. Мы когда за кордон ушли, думали, быстро вернемся, ан нет, большевики власть отдавать не желают. Пришлось основательнее устраиваться. Я под Хайларом себе землицы прикупил, раскорчевал. Одному с хозяйством не справиться, дык я женился. Не по закону мы с Надеждой жили — я ведь в церковном браке с Агафьей досе состою, — но по согласию. Ох, и работали, ох, и работали мы, Сан Саныч, ни себя я не жалел, ни Надежду. Как только пупок с натуги не развязался. Она, правда, понимала, что иначе нам не выбраться из нужды, из сил выбивалась. Была она истинной казачкой: и жена, и рабочий вол, и мамка — родила она мне сына, Кириллом назвали. Выбился я все же на чужбине в крепкие хозяева, на ноги прочно стал, немало лет на это ушло, а снова внизу оказался — в мгновение ока.

Савелий Чух горько махнул рукой и, замолчав, пошел допаивать лошадей, которые уже справились со своим сухим пайком. В барак он не вернулся, и ротмистр Бреус, посидев немного возле огня, вышел на поляну. Небо над лесом было чистым, ярко светила луна, отражаясь мириадами звездочек в настовом снегу. От деревьев, на краю опушки, частоколом тянулись темные контрастные тени. Возле первого ожившего барака зычно распоряжался есаул Дигаев, глухо стучал топором сотник Земсков.

Савелий Чух отошел к лошадям и, скрутив соломенный жгут, досуха растер им своего гнедого. Этим же жгутом он с меньшей охотой поелозил по крупу запасного коня и тут же отошел к своему гнедому любимцу. Став с левой стороны, он широкими, спокойными движениями почистил щеткой голову, шею, потом взялся за переднюю левую ногу, корпус… Ротмистр Бреус молча наблюдал за казаком, пытался вслушиваться в несвязные ласковые слова, с которыми Савелий Чух обращался к коню, хотя и понимал, что ничего особенного тот сказать не может. Против волос Чух скользил щеткой без усилий, а вдоль вел ее с небольшим нажимом. Он чистил коня с явным удовольствием, не пропуская неудобных, малозаметных мест — шею под гривой или внутреннюю поверхность бедер. Вроде бы небрежным, но на самом деле очень ловким движением он очищал щетку о зубцы скребницы, оставляя в ней грязь, пыль и перхоть, а потом, выбив в снег грязь из скребницы, он снова льнул к коню, ласково оглаживая и чистя его. Оставив слева несколько штрихов — следов выбитой скребницы, он перебрался на правую сторону коня и принялся чистить ее в той же последовательности.

Он так же нежно и осторожно чистил голову коня, что кавалеристу Бреусу, знавшему толк в лошадях, не хотелось уходить. С затылка, сверху вниз, под челкой и ремнями недоуздка. Сверху вниз шшш-ших, сверху вниз ш-ш-ш-ших. Закончив чистку коня щеткой, Савелий Чух достал суконку и протер животное ею.

— Влажной суконкой надо протирать, влажной, — укорил его ротмистр Бреус.

— Так он у меня пока не в конюшне стоит, ваше благородие, на дворе хоть и маленький, да морозец, чего же мне коня портить? Правильно говорю, Сан Саныч?

Ротмистр промолчал, а Савелий Чух, и не ожидая ответа, перебрал пальцами гриву, челку, а потом и хвост, протер волосы суконкой и почистил их вдоль щеткой. Потом так же старательно и осторожно, будто возился с младенцем, он протирал коню окружность глазниц, ноздри, специальным ножом, выстроганным из липового дерева, расчищал копыта.

— Коли разбогатею, братец Чух, возьму тебя к себе на службу. Пойдешь?

— Дык какой же антирес мне тогда к вам идтить, Сан Саныч? Ежели вы разбогатеете, значит, и я тоже; за одним ведь делом в Расею вернулись, или у вас другие соображения? Хотя мне сейчас никакое золото покоя не вернет.

— Да чего же ты такой унылый, Савелий? Что у тебя случилось? Ты так и не досказал в бараке. Кстати, ты бы вот так же заботливо и моего коня почистил, а я тебя послушаю, может быть, совет дам, а?

— Почистить недолго, Сан Саныч, но допрежь мне положено конем атамана Дигаева заняться. Да не серчайте, я обоих успею. С его-то конем возни больше, он весь в хозяина: нервный, злобный. Его только я не боюсь чистить, а остальные казаки и здесь, и в Хайларе без намордника за чистку или седловку и не брались. Этот жеребец, как волк, зубами тяпнуть может. Вот так-то.

— А ты почему его не боишься?

— Я к нему спокойно отношусь, говорю тихо, как с самим его благородием. Когда и сухарик дам или соли чуток. Их благородие есаул проявляет к своему коню грубость и непонимание. Жеребец ему не доверяет, а это рано или поздно скажется, ей-богу, скажется. Конь — он памятливый, как баба молодая, ему ноне нагайкой дай, а он тебе эту обиду через год припомнит, да еще в самый неподходящий момент. Я такое в своей сотне видел. Но что я вам гутарю, вы и сами знаете.