Из смерти в жизнь - Стэплдон Олаф - Страница 18

Иные души лучше познаются через лбы и губы, лепку носа и посадку головы, через пропорции рук, через повадку и ритм всего тела. Но ты всегда стоишь у открытых окон своих глаз, глядя на запруженную людьми улицу и на мир. Внимательная и самозабвенная, ты не подглядываешь из-за занавески: ты открыто склоняешься на подоконник, так что все могут увидеть тебя в солнечном свете (или это светишься ты сама?). Ты видна каждому прохожему, но тот, кто наблюдал тебя десятилетиями, видит лучше других.

А глаза? Как могут эти шарики хрящевой ткани, эти линзы фотоаппарата, рассказать о душе? Они созданы не для общения, а лишь для зрения. Наши предки-животные высматривали зацеп на деревьях, судили о спелости золотистого плода, ловили уголком глаза предательское движение в высокой траве, рассчитывали прыжок. А еще много раньше, задолго до того, как в сознание проник цвет, до того, как стали различимы формы, низшие создания нашаривали путь, руководствуясь лишь пузырьками мембраны или светочувствительной кожей. А еще раньше вовсе безглазые смутно ощущали контраст света и тени на поверхности своего тела.

Твои глаза, эти соразмерные окна, сквозь которые смотрит и открывается взгляду внутренняя красота — цветы этой долгой истории. Но как много в них сверх того! Как коготки ящерицы породили обезьянью лапу, а за ней искусное орудие, которым человек работает и жестикулирует, так и глаза обрели новые силы. На протяжении многих человеческих поколений они видели красоту и выражали душу. Широко открытые от любопытства, полуприкрытые в скуке или презрении, распахнутые в ненависти или горе, прищуренные, чтобы обозревать далекие горизонты, с морщинками в уголках от частых улыбок, стреляющие по сторонам от хитрости или в застенчивом кокетстве, затуманенные или сияющие в любви, глаза медленно, мало-помалу, на протяжении человеческой жизни создают собственную речь-язык.

Какое же чудо в том, что иные ясные души вернее всего открывают себя на нечаянном языке глаз!

Одолеваемый бедствиями войны и социальных катастроф в своей множественной плоти, бессильный восстановить здоровье, дух человеческий ослабел от отчаяния. Его воля к жизни, к полнейшему выражению своей натуры гасла от усталости. Его искушала воля к смерти. К чему продолжать борьбу, зачем его манит недостижимая цель? Почему бы не погрузиться в тихое ничто? Его плоть слишком бренна и в то же время слишком непокорна. Он не в силах ни укрепить ее для служения духу, ни совладать с ее похотью. Гомо сапиенс представлялся ему дурно сконструированным созданием, жалким птеродактилем духа, а не истинной птицей, идеально приспособленной к полету. Птеродактиль? Скорее заблудший мотылек, обреченный тщетно биться в окна своей тюрьмы, пока смерть не покончит с его тревогами.

Так зачем же продолжать эти мучительные усилия? Какая нужда, какой долг гонит его? Он не чувствовал в себе никаких потребностей, кроме нужды в покое, во сне, в смерти.

Но в смятении своем он обнаружил, что ни изнеможение, ни разочарование не позволяют ему сдаться. Для него все яснее открывалось, что он, дух человеческий, неким тайным образом в залоге у великого, вселенского Духа, который и есть его настоящая суть и который чище, чем когда-нибудь суждено стать ему. И потому он должен, должен учится, должен стать верным орудием того большего, в котором одновременно все неисполненные обещания его собственной природы и (возможно ли это?) бесконечность, создавшая его путем ограничения себя и поддерживающая его на всем пути его существования. Ему, источнику и цели, дух человеческий должен хранить верность. Должен? Почему должен? Он не знал. Но был уверен, что должен.

В поисках новой силы дух человеческий вновь устремил взгляд за пределы своей планеты, к звездам. К этим великим огням, к этим искоркам, рожденным, быть может, огромным, тайным пламенем. В последнее время они стали для него символом, непрестанно напоминающим о его малости и тревожащим смутными намеками на будущее величие. И теперь ему довелось заново поразмыслить о них.

В этот период человеческого кризиса астрономы, глазами которых он изучал небо, были в большинстве оторваны от своих настоящих дел ради военных нужд. Но несколько еще остались, и через их посредство он проникся новым удивлением, новым стремлением увидеть в знакомых звездных полях не просто данные для анализа, а загадочные черты небесной реальности; так что через их телескопы и через их умы он размышлял над звездами и пытался распознать свои истинные отношения с ними. Со своей песчинки с горячим ядрышком и тонкой пленкой зелени и океанов, он озирал глубочайший небесный океан. Вот кружится луна, преждевременно состарившаяся и не успевшая зачать жизни; а вот солнце, отец всего, растущего на земле, мать жизни. Солнце, древнее божество, оказалось в конечном счете не более как огромным пламенем, вполне заурядной, пожалуй что пожилой звездой — а вовсе не неисчерпаемым источником жизненной силы. К тому же оно могло в любую минуту взорваться и поглотить свой выводок миров. Дух человек пристально рассматривал эти миры, но мало что видел. Если однажды он сумеет освободить человеческий разум, что тот найдет вдали? Быть может, другие плодородные шары, где обитают подобные ему духи со многосоставной плотью? Или пустые миры оплавленного солнцем камня и вечного льда? Или враждебные пустыни и бескрайние океаны, лишенные живого духа?

Раздраженный своим невежеством, он заглянул за крайнюю планету, коснулся созвездий. В поле зрения человеческих телескопов проколотая булавочными отверстиями темнота превращалась в черноту, присыпанную алмазной пылью, а здесь и там сверкали большие бриллианты или иные самоцветы. Но все они были звездами, солнцами. Неподвижные, прикованные к небу и инертные на вид, хотя он отлично знал, как летают и странствуют эскадроны этих великих солнц. А все они вместе (как он прекрасно знал) складывались в огромный вихрь искорок — каждая одинока, как пленник в камере, отделена от соседей самим расстоянием. Впрочем, он напомнил себе, что и вся галактика, если бы он взглянул на нее со стороны, оказалась бы единым организмом, составленным из движущихся клеток, свободных, но послушных природе целого. Много таких организмов, таких галактик, видел он вдали через инструменты астрономов. И знал, что полчища других движутся за пределами человеческого зрения, как чайки, парящие за горизонтом или кружащие над океаном антиподов. Дух человеческий, казалось, почти постиг во всей физической вселенной единый организм, членами которого служили галактики.

Но тогда? Тогда? Мысль уступила чистому удивлению. Тогда он, великий дух человеческий, не более, чем кровяной шарик или малый атом вселенского организма? Или, быть может, живой зародыш целого космического яйца? Что, если все прочее — безжизненный желток, ожидающий его волшебного пробуждения?

На миг его захлестнула гордыня, но дух тотчас вспомнил, что, даже будь оно так, даже окажись он единственным живым зародышем в целом космосе, ни один зародыш не способен в одиночку породить птенца, а тем более вырастить из него орла. Только согласный ход событий ведет к этой цели. Для создания орла в самом деле необходим зародыш, но также и желток, и материнская забота, и добыча, и поддерживающий слетка воздух, и все прошлое, все предки вплоть до первой жизни в древнем океане, и рождение планеты и породившая ее туманность и непостижимый акт творения, породивший все это.

Не так уж велика искорка творения в зародыше! А он, полупросветленный дух правящего на Земле рода, даже осмелившись на миг вообразить себя зародышем космического яйца, должен, конечно, ощутить не гордыню, но смирение и ужас, ведь ошибочно распорядившись своей искрой, он оборвет развитие целого космоса и тем предаст Дух.