Время для счастья - Метлицкая Мария - Страница 5

– Да брось ты! – отмахнулся Андрей. – Вывел, блин, формулу! Умник такой. А жить с женщиной в любви, уважении и еще к тому же и желать ее – так не может быть?

– Может, – кивнул Степка, – но крайне редко. Исключительный случай. И не про нас, как говорится.

– Почему не про нас? – удивился Андрей.

– Потому что не заслужили, – коротко ответил лучший друг.

Первый Андреев брак был абсолютно безголовым и сумасшедшим. И совершенно верно и точно препарирован и оценен Степаном.

Жанка, яркая смуглянка, красавица брюнетка с голубыми глазами и фигурой Мэрилин Монро, досталась ему, как тогда казалось, случайно и не по заслугам. Познакомились они на море – он студент, московский мальчик, она – казачка из кубанской станицы. Все различия между ними были не просто видны, а бросались в глаза. Когда она приехала к нему в столицу и сказала его матери, кивнув на привезенные в качестве гостинца помидоры:

– Ложьте в газету, – мать с испугом посмотрела на него.

– Украинизмы, – объяснил Андрей, – не обращай внимания, исправится.

Но, и переехав в столицу, Жанка исправляться не желала. Сначала было смешно. Раздражать стало гораздо позже. Его мать она стала сразу называть на «ты» и «мамой».

Мать, учительница музыки в Гнесинке, каждый раз вздрагивала и старалась не показывать невестку консерваторским подругам. Жанка была шустрой и по-деревенски небрежной. В понедельник варила огромную кастрюлю борща и не понимала, почему муж отказывается есть борщ на завтрак, как делали ее отец, дядья и братья. Сытно и быстро! Муж привык завтракать яичницей, сыром и чашкой кофе, а Жанка упрямо разогревала борщ и ставила перед ним глубокую тарелку. И опять – сначала было смешно, а потом… Однажды он грохнул эту тарелку об пол. Жанка не задержалась и грохнула кофейную чашку.

Мать боялась выйти из своей комнаты.

Ругались они страшно, до хрипа. А мирились всегда так сладко и громко…

Короче, бедная мать! Нервы ее не выдержали, и скоро она съехала к сестре на Полянку. Объяснила, что жить в таком ритме не может.

А они облегченно вздохнули и принялись бить посуду, орать и мириться с удвоенной силой – практически без оглядки. Когда родился Санька, отношения совсем разладились. Сын орал ночи напролет, Жанка падала с ног, Андрей торопливо и трусливо просачивался за дверь и сбегал из дому.

Теперь жена орала, что Андрей ей не помогает, сын ему до фонаря, и вообще вся эта жизнь ее достала дальше некуда. Москву она справедливо ненавидела за толпы спешащего и неприветливого народа, за очереди, толчею, хамство, мороженое мясо и отвратительную погоду. Тосковала по родному поселку, теплу, морю и спелым фруктам.

Помогать с ребенком приехала теща. И вот тогда начался настоящий ад. Теща, привыкшая рулить в семье, лезла во все щели, делала замечания, поносила его мать, попрекала зарплатой и считала, что он испортил жизнь ее дочери. Впрочем, здесь она была недалека от истины. В тот год они окончательно измотали друг друга и почти возненавидели.

Его даже раздражала пышная и душная красота жены. И даже ее тело, всегда столь желанное, податливое и такое отзывчивое, перестало его волновать. В один миг – как отрезало.

Через четыре месяца теща увезла дочку с внуком домой. Считалось – на лето. Но было понятно, что Жанка в Москву не вернется.

Так и получилось. И, надо сказать, после ее короткого звонка: «Не жди, не приедем», – Андрей испытал огромное облегчение. Развелись они «по его неявке в суд». Жанка тогда же подала на алименты и приезжать к сыну запретила.

– Не заслужил, – коротко объяснила она.

Андрей позвонил тетке и сказал, чтобы мать собирала вещи. Перевез он ее в тот же вечер и долго просил прощения. Она молчала, тихо плакала и гладила его по голове. Сказала одно:

– Больше я подобного не переживу. Можешь быть в этом уверен.

Через пять дней Андрей снял комнату на Остоженке у приличной старушки, Гортензии Павловны. В одной жила сама хозяйка, а маленькую семиметровку сдавала, «чтобы позволить себе удовольствия. На пенсию, знаете ли…». Удовольствия Гортензии были гастрономического свойства – тортики, пирожные, шоколадные конфеты и деликатесы в виде судака в желе или печеночного паштета.

– Какая же я транжира! – пугалась она, выкладывая покупки на кухонный стол. И печально, словно оправдываясь, добавляла: – А что у меня осталось в этой жизни? Какие удовольствия? И только вот эти! – И с любовью и предвкушением принималась распаковывать коробки и развязывать свертки. Потом стелила пожелтевшую скатерку с кружевом по краям, ставила тарелку старого фарфора и раскладывала серебряные приборы, и варила в старинном кофейнике кофе. Красиво располагала принесенные яства, недолго с умильной улыбкой любовалась натюрмортом, включала телевизор и начинала трапезничать.

Квартиранта к столу приглашала, но он всегда отказывался, а она и не настаивала. Андрей со смехом интересовался, не влияют ли на аппетит последние новости. Старушка отвечала:

– А я и не слушаю! Это для фона. И потом, такая прелесть эти эклеры! Разве что-нибудь может мне испортить впечатление от них?

После еды она засыпала там же, за столиком, в глубоком кресле, под звук телевизора. И на лице ее было написано, что жизнь прекрасна.

Иногда Гортензия «впадала в благость» и пускалась в воспоминания. Это было бы весьма забавно, если бы истории не повторялись день ото дня. Замужем она не побывала – ни разу за всю свою долгую жизнь. А вот «сердечных» друзей имела. Почти до самой старости. Говорила, что все ее мужчины были прекрасны и звали замуж, но «оков и якорей» ей не хотелось. Присутственные дни любовникам она определяла сама, от помощи не отказывалась, а вот подарков не требовала – говорила, что просили тогда только содержанки, коими быть было зазорно. Детей не хотела, жила как птичка божья. И говорила, что, если предложат новую жизнь, с листа, выберет точно такую же.

– А немощи не боитесь? Болезней? – удивленно спрашивал Андрей.

Она легко отмахивалась.

– А что изменится, если я буду дрожать в ожидании плохого? Только приближу это плохое. Будет день, будет пища. Там и буду решать, как быть. А здоровье у меня отменное. Грех жаловаться.

И вправду – из лекарств у Гортензии были только мятные капли и спиртовая настойка для коленей.

– Скрипят! – очень удивлялась она.

Умерла старушка на лавочке у подъезда, куда присела отдохнуть в теплый майский денек, держа в руке авоську с кефиром и сдобными булочками. Присела, задремала и… Больше глаз не открыла, пока не хватился дворник.

После похорон, которые устроил и оплатил Андрей – у Гортензии не нашлось ни рубля заначки, – с квартиры пришлось съехать.

Тогда у него был роман с прекрасной женщиной, телеведущей. Она делала яркие и необычные для того времени программы – встречи с забытыми актерами и режиссерами. Умница была и красавица. Уставала как проклятая, но всегда была в хорошем настроении. Ему было интересно с ней. Она остроумно и весело рассказывала телевизионные байки. Андрей переехал к ней, но совместная жизнь не удалась. Она, одиночка по натуре, уставала от его присутствия в квартире. Он это чувствовал и через пару месяцев съехал, вернулся к матери. Друг от друга они успели отвыкнуть и теперь явно друг другу мешали. Андрей подумывал о том, чтобы занять денег и вступить в кооператив. Пусть у черта на куличках, у Окружной, пусть с крошечной кухней и комнатой, но все же свое, отдельное жилье. Да и матери хлопоты не по годам – ее тоже следовало оставить в покое.

Мать обрадовалась и даже не смогла этого скрыть. Сказала, что половину суммы на первый взнос даст – деньги лежат на книжке. Вторую половину обещал Степка – у его кропотливой жены была, разумеется, приличная заначка. Мать, разумеется, о возврате долга и не думала. А вот Степкина Наташа… Подробно оговорила сроки и порции, которыми он будет отдавать долг. Степан смущался и пытался предприимчивую супругу остановить, но Наташа, мышка тихая, так на него зыркнула, что верный друг удалился на балкон – покурить.