Девятый круг - Крауч Блейк - Страница 18

– Обещаешь не беситься? – спросил он.

Его тон мне не понравился, и я действительно слегка взбесилась.

– Что еще?

– Пока мы ехали, я, сама понимаешь, все поглядывал в заднее зеркальце. Так вот там всю дорогу от Чикаго за нами ехал один и тот же обшарпанный «Монте Карло».

Боль была постоянной.

Неослабевающей.

Она не отпускала даже во сне (уж какой он там мог быть, урывками, среди хаоса кошмаров).

Это длилось уже годами.

Он жил на наркотиках. С того, что когда-то было ногами, не сходили кодеиновые пластыри. Трижды в день викодин ли норко – от боли. Ативан для сна.

Легкие были в рубцах, отчего каждый вдох звучал как булькающий сип. На руках оставалось шесть пальцев, из которых более-менее сносно действовали лишь четыре.

Иногда становилось так скверно, что он безудержно, не переставая дрожал; эта тряска могла длиться часами. Будь он из тех, кто верит в карму, высшую справедливость или божью кару, то очевидным выводом было бы осознание, что он получил по заслугам.

Собственно, именно это ему в приговоре и огласил судья с двенадцатью присяжными, упекая в это адское узилище.

Его и его партнера.

Партнера. Смешнее и не скажешь.

Шутка, обернувшаяся накликанной бедой.

Хотя смертей за ним было немало и среди людей он значился как отъявленный душегуб, силы его были так подточены увечьями, что угрозы для общества он больше не представлял, и заведение, в котором его держали, по-настоящему не охранялось. Иногда персонал даже забывал запереть его одиночку на ночь. Как-то один из его докторов спесиво заявил суду, что возможность побега фактически нулевая, так как он будет означать разлуку с обезболивающими препаратами.

А суд взял и согласился. По беспечности. Которая дорого им обошлась. С протяжными стонами он немощно ковылял по больничному коридору, опираясь на стойку капельницы (благо та была на колесиках). Спинной вырез робы являл взору сплошную коросту разнообразных шрамов, покрывающих его от шеи до пят. Медсестры на него даже не глядели. Для них он был безобиден, как беззубый щенок. Даже нашпигованный разнообразными медикаментами, он брел кое-как: каждый шаг стрелял электрическим спазмом боли, поджигая нервные окончания, которые у него еще оставались, – беспрестанное напоминание о перенесенном ужасе надругательств.

Добравшись до конца рекреации, он приостановился отдышаться, надсадно работая грудью так, что внутри, казалось, стрекочут дробинки, как в баллончике со спреем. Силы были на исходе, и он уже подумывал опереться для отдыха о стену. Но все же превозмог усталость и боль и двинулся дальше, свернув за угол и прохромав мимо еще четырех дверей, пока не поравнялся с ее палатой.

Она лежала навзничь, распростертая на кровати изломанным, поруганным ангелом. Когда-то была смазлива, а теперь вот фантасмагория из рубцовой ткани, заплат пересаженной кожи, швов и трубок. Последняя операция была неделю назад – задержка, вставшая в уйму драгоценного времени.

Он проковылял внутрь, добрался до стула и рухнул на него с выдохом облегчения, хотя нервы при этом дружно возопили.

– Эй, – прошелестел он, – как дела?

Щелка ее уцелевшего глаза приоткрылась.

– Морда. Ты?

Он приложил скрюченную ладонь к дырке, где когда-то было ухо, и просипел:

– Громче.

– Морда, ты? – повторила она чуть громче.

– Я. Каждый восход для меня как дар небес. Осталось терпеть еще два дня?

– Да.

– Ты уверена?

– Уверена. Если твоя жирная жопень не слопает все наши таблетки.

Жирная жопень – это она о прошлом. Теперь жира не осталось. Жир имеется, когда можешь есть твердую пищу.

– Ну, два так два, – кивнул он сам себе. – И делаем отсюда ноги.

Последние полгода они вдвоем скапливали медикаменты. Скоро их будет достаточно, чтобы продержаться пару недель, прежде чем возникнет нужда в подпитке.

Этих двух недель на осуществление задуманного должно хватить с лихвой.

– Ты боишься? – спросила она.

– Уйти? Или выполнить то, что задумали?

– И то, и это.

– Вот уж нет. Я только этим и живу.

– Я тоже.

Он поднялся и, переждав, когда боль слегка уймется, заковылял к двери.

– Всего два дня, Дональдсон.

– Два, Люси. И выходим за этой сукой.

Остатки его лица сложились в мертвенный оскал.

Джек Дэниэлс, а вот и мы по твою душу…

Заслышав наконец стук в дверь, Люси чутко открыла свой единственный глаз и села на кровати. Несколько мелких вдохов в ожидании, что головокружение уймется, оказались напрасны. Легкая дурнота в голове никуда не делась – видимо, из-за кодеиновых нашлепок, сразу трех. Не иначе. Такая доза способна оглушить и изрядных размеров собаку. Ну а Люси, для которой обезболивающее важнее кислорода, от нее лишь чуток штормило. Обычно она обходилась двумя пластырями. Боль они не купировали (ее не брало ничто), но по крайней мере, с ними можно было думать не только о ней, получалось заснуть, а иногда и видеть сны. Сегодня ночью пластырей было три, потому что наконец-то, после трех лет, она собиралась выбраться наружу. А это означало движение, ходьбу. Скинув с края кровати худющие как спички ноги, Люси подошвами ощутила холодный линолеум.

Он постучал снова, нетерпеливый засранец. Можно подумать, она сейчас птахой спорхнет с койки и подлетит к двери. Ведь знает же, сволочь, что для нее это работа.

Медленная, мучительная.

Тяжелей всего были первые два шага (кто-то словно вгонял в ноги раскаленные спицы), но с пятым-шестым она уже приноровилась одолевать шквалистое море боли. Валкими, медлительными шагами одолев пространство комнаты, она приблизилась к двери.

Единственный свет исходил от уличного фонаря за окном; ущербно сеясь через стекло, он толстыми черными полосами прокладывал по полу тени от прутьев решетки.

К двери Люси подобралась уже такой измотанной, будто только что пробежала длинную спортивную дистанцию.

Дверь оказалась не заперта (их дурной ангел это предусмотрел), и она своей трехпалой птичьей лапой повернула ручку.

В тусклом свете коридора возле двери стоял Дональдсон, опираясь на кресло-каталку. Без своей стойки для капельницы он смотрелся почти голым. Капельница, а также больничные халаты с тесемками на спине делали их похожими на оживших мумий.

– Чего так долго? – прошипел он.

– Хорошо хоть так, жирножопый, – отбрила она. – Готов?

– Ну а как.

Всего девять дней назад ей сделали очередную операцию, и хотя здоровье было плачевное у обоих, ей с ее пересадками кожи приходилось все же особенно туго.

После еще трех мучительных шагов она буквально свалилась в кресло-каталку. Последние из нервов, что еще оставались в ней, исходили воплями слепящей, накаленной боли. Не выдержав, она перегнулась через ручку и выблевала на пол жидкую кашицу своего ужина.

– Молодец, – проворчал Дональдсон и кое-как начал толкать перед собой каталку.

– Что по времени? – спросила Люси, утираясь рукавом.

– На минуту отстаем, твоими стараниями.

– Да ладно тебе. А этот… вдруг нас не дождется?

– Пусть попробует, тварина. При бабле, что мы ему отстегиваем.

Проход по коридору давался с вязкой медлительностью, а после десятка шагов увяз вовсе. Дональдсон одышливо хрипел, роняя на безволосый череп Люси капли холодного пота со своего протезного подбородка.

– Ди, ты справишься?

– Пошла к черту.

«19:15» – светилось табло над сестринским пунктом.

– Здрасьте, – скрипнул Дональдсон молодой медсестре, которая сейчас подбивала итоги своей смены и даже не подняла на него глаз.

Дональдсон коридором докатил кресло до рекреации. Здесь, как обычно, после ужина было людно. Бывшие опасные, а ныне с пошатнувшимся здоровьем психопаты всех мастей кучковались у старого телевизора, по которому никогда не шло ничего забористей безвинных комедий. Кое-кто из этой публики оглянулся на кресло с Люси. Некто Бриггз – паралитик снизу, в свое время убивший сиделку за то, что та вместо заказанной кукурузы подала ему фасоль, – показал Люси свой красный змеистый язык. В другое время она бы одобрила, если б господь довершил свой замысел и парализовал гада полностью, но сейчас ее занимали более актуальные задачи.