Желтый дьявол
(Т. 1 ) - Мат Никэд - Страница 19

Солнце уходит за плес, розовеют пески отмелей той стороны; светятся новые бревенчатые хаты станицы, желтеет долина — горят в закатном зареве лица раскрасневшихся девушек.

— Ста-а-навись! — команда.

На минуту суматоха, потом — быстрое подравнивание рядов.

— Ма-арш!.. — разведка тронулась. За ней авангард — загромыхала артиллерия, пулеметы… арьергард — тут и кавалерия, и пехота, и обозы.

— Не отставай, не отставай!.. — кричат в отряде, — подравнивайся…

Либкнехт на коне пропускает отряд: все ли в порядке походной колонны.

Несколько ребят поотстало от отряда — это все из местной станицы. С одним идет молодка: они держатся за руки и молча шагают за отрядом; неловко свисает у красноармейца за плечом винтовка — она ему мешает…

А вот кавалерист.

Конному хорошо — он нагнулся с седла, обнял свою дивчину и целует, ему можно поотстать, — он нагонит…

Колонна отряда выравнялась, вытянулась и змейкой уходит за увал.

Последним с пригорка скачет кавалерист, карьером догоняя отряд.

Ему вслед смотрит девушка. Глаза ее, наполненные слезами, блестят, — заходящее солнце золотит ее щеки — она, раскрасневшаяся, улыбается, ветер холодком перебирает ее спутавшиеся косы — играет волосами. Она смотрит туда, в долину, куда скрылся отряд, прижимает руки к груди и смотрит-смотрит…

Смотрит и улыбается…

Хряст…

— Держи, держи! Эх — черти…

Поздно. Сходня ломается и гаубица вместе с передком обрушивается в воду, увлекая за собой сгружавших ее красноармейцев-артиллеристов.

— Сюда! На помогу — скорее, — и Ильицкий, вбежав по пояс в воду, начинает распоряжаться…

— Скажите Либкнехту, пусть даст роту… Да, ну же, поворачивайтесь живее…

Вскоре, зачаленная канатами, с дубинушкой гаубица выволакивается, увязая в илу обмелевшего берега, на лужайку.

Ильицкий, как лягушка, мокрый, отряхивается, фыркает, вылезая из воды последним; хлюпая болотными сапогами, идет к группе товарищей, стоящих поодаль.

— Ваши ребята — молодцы! — говорит он Либкнехту подходя, — золото…

— Что-то ты очень потолстел? — шутит Кальманович. Все смеются.

Но Ильицкий, сам зубастая щука, — от'естся за десятерых. И, ловко огрызаясь и парируя шутки, он садится на траву и начинает стягивать с себя кожухи.

— Вот лучше помогите, — протягивает он сапог одному из них. Кто-то ему помогает.

— Ну, как выгрузка? скоро кончите? — подходит Краснолобов.

— Часа через два все сгрузим, — подходит грязный, запыхавшийся Тайшин. Револьвер у него болтается на спине — Тайшин типичный штатский, бывший народный учитель. Он не знает, как обращаться с револьвером, как его прицепить. Это было всегда предметом шуток, но теперь не время шутить.

— Можно к двенадцати назначить поход! Командующий знает?

— Командующий… — и Краснолобов зло кривится в улыбку, — баба он! — Решительно:

— Либкнехт, возьмите командование над эвакуацией и всеми колоннами. — Подумав: — Саковичу скажите: пусть остается начальником штаба.

— Ест! — и мадьяр прикладывает руку к козырьку, хочет идти.

— Чтоб к двенадцати все было готово, — бросает ему вслед Краснолобов.

Подумав — вот если бы Лазо… потом вслух:

— Японцы на одном переходе от нас… сумеем ли оторваться от них?..

Все молчат.

С барж доносится грохот сгружаемых снарядов, продовольствия, амуниции.

— Сумеем! — и Ильицкий, закончивший процедуру обсушки, вскакивает на ноги, — вот только бы скорее…

Вопрос о плане отхода отрядов был решен уже с того момента, когда армии покинули железнодорожную магистраль. Судьба их была решена — они все были обречены на распыление.

— Так и выходит, — думал Краснолобов, идя по берегу с Либкнехтом, — совещание кончилось; вопрос сводился только к тому — кто куда пойдет…

Подошел Ильицкий.

— Ну, ты что думаешь?

— Надо воевать, — ответил тот, не задумываясь.

— Так и я думаю, — вот почему ты должен сейчас же прорваться к Лазо.

— А вы здесь?

— Ну, я пока с ними двинусь.

— Куда?

— Туда! — и Либкнехт показал рукой на северо-восток.

Краснолобов пояснил:

— Он с отрядом думает пробраться на Керьби, а потом на Аян.

Ильицкий к Либкнехту: — смотрит-ждет…

— Там укрепимся: будем ждать и драться, — чеканит Либкнехт.

— Во-о! — самое правильное: мы еще повоюем, чорт возьми, — и быстро и легко Ильицкий зашагал к штабу, весело насвистывая.

Скоро оттуда он вышел совсем готовый к от’езду: сборы Ильицкого были кончены в миг. Вот он уже сидит на лошади и прощается с Краснолобовым и Либкнехтом. Подходят Тайшин и Калманович.

— Ну, Америка, выручай! — и Ильицкий, щелкнув по кобуре седла, двинулся на своем рыжем монголе.

Все переглянулись — у каждого мелькнула мысль: на верную гибель поехал. Не вернется…

— Да… мы еще повоюем… — подумал Краснолобов, глядя, как удалялся по берегу в гору Ильицкий.

Отряды, навьюченные уже становились, вытягиваясь в походную колонну.

Точно в ответ на думы Краснолобова мадьяр Либкнехт сказал:

— Это все, что осталось от трех армий.

…Это значит: Уссурийской, Амурской, Забайкальской. Каждая из них прошла не одну тысячу верст все время в арьергардных боях — все неся на плечах противника. И каждая верста вырывала из этих армий куски — устилая дорогу кровавым следом: армии распылялись, бескровели.

Осталось только маленькое крепкое ядро — мадьяры, которым было некуда идти, да рабочие с заводов, которым было все равно: куда ни идти, где ни работать, где ни воевать, лишь бы за пролетарскую революцию.

А крестьяне, казаки — те распылялись по тайге, оседая по своим деревням и станицам.

Это — крестьяне.

А то — были настоящие пролетарии — им нечего было терять…

— Да, немного осталось, — и Краснолобов вспомнил, как мало осталось и их: из Дальсовнаркома и других областных Советов — все распылилось, расползлось; другие — легли смертью храбрых. А вот это — остатки стальной когорты, идут в глубь тайги туда, куда даже не осмеливался ходить хищник-золотоискатель, даже беглый сахалинец опасался Олекминских трясин. Я вот эти — пойдут… до последнего патрона, до последнего человека — чтобы биться там, на обрывах скал Великого океана за Советы… — хотя бы за Камчаткой, во льдах…

— На Камчатку пойдем, если понадобится! Верно? — и он хлопнул мадьяра по плечу.

— Верно! — сказал тот твердо, серьезно.

— Лишь бы была жива Москва.

— Верно!

Три десятка строений двумя рядами — вот вам главная улица. Несколько пересекающих ее боковых — периферия. И если не считать базарной площади — вот и весь городок Зея.

Он расположен на реке Зее в восьмистах верстах от Благовещенска. И не было города среди тайги, но вырос город, — потому что было золото.

После продолжительных скитаний и изнурительной работы сюда приезжают «старатели», «хищники» и, любовно перебирая меж пальцев золотые крупинки, покупают за них отдых и веселье, как расплату за труды.

С утра до ночи тогда несмолкаемый пьяный гул голосов. Главная улица живет, и шум несется по всему городку. В кабаках и «номерах» горят огни, истребляется неимоверное количество водки, покупаются любовь и ласки, проигрывается все вплоть до рубашки…

И утром, когда осовелые от бессонных ночей трактирщики вешают на весах выручку и зейские девицы, проснувшись, проверяют цельность спрятанных в чулках самородков, усталые от «отдыха» «хищники» бредут опять в тайгу в поисках новой улыбки их переменного счастья…

На этот раз городок Зея встречает нежданных для него гостей. У них та же бесшабашность «старателей», жажда разгула и пьяного веселья. У них также деньги — много денег: у кого пачками керенки, у кого цельными кусками золото.

— Но они не «старатели» и никогда ими не были.

Они — разбежавшиеся остатки отрядов Забайкальской армии и пережогинцев, устремившиеся со своей добычей кто куда.