Красные петухи
(Роман) - Лагунов Константин Яковлевич - Страница 42

Не поверишь, как изгалялись над нами. Тут в Яровске пытал меня один гад. Доливо по фамилии, начальник контрразведки. Махонький такой, напомаженный, надушенный, весь блестит. Поджаривает скулы зажигалкой, смотрит в глаза и смеется: «Ну как, запах жареного мясца не вернул вам память?» Притомится, зовет своих помощничков с шомполами, а сам сидит в креслице, покуривает, притопывает хромовым сапогом и напевает «тра-ля-ля-ля-ля-ля-ля». Досель в ушах это сатанинское тряля-ляканье, до гробовой доски мотивчик не позабудется. А то вражина сядет к этой, как ее, фортепьяне и давай по ней молотить. Пленник стонет, проклятья выкрикивает, а Доливо знай наигрывает. Сколь разных белых выродков повидал, но Доливо — один… Как я спасся — не пойму. Повели на расстрел ночью. Я через перила моста в речку со связанными руками. Вынырнул из воды напоследок дохнуть, на мир глянуть, а перед носом бревно. Положил на него подбородок, напрягся, и давай ногами бухтить, к берегу выруливать. Выплыл, мать честная. Конвойные даже не стреляли: руки-то у меня скручены… Так там меня изукрасили — пришлось бороду отрастить. Ин раз затменье найдет, представится, будто и нет меня вовсе и только сон снится…

Слева вплотную к дороге подступил лес. Тимофей Сазонович остановил лошадь.

— Ну, Евстафий, теперича разувай глаза и гляди в оба. Все помнишь? Не трусься. Это вот и есть Веселовский зимник. Но, голубка!

Лошадь свернула на зимник, и сразу тайга поглотила ее вместе с людьми. Чем дальше отъезжали они от тракта, тем уже становилась дорога, теснее обжимал ее с обеих сторон лес. Тимофей Сазонович то и дело заставлял лошадь идти шагом, а сам внимательно вглядывался в ночную тайгу, прислушивался к ее шорохам и вздохам, не забывая при этом что-то пьяно бормотать и напевать бесконечную песенку про Ваньку-ключника.

Вот он сильно толкнул Евстафия в бок и заголосил на весь лес:

— Оте-е-ц мой был природный па-ах-арь… — Споткнулся, оборвал песню. — Евстафий! Мать-перемать, зараза, сонная тетеря, кому говорю?

— Чего базлаешь? — заплетающимся языком еле выговорил Евстафий.

— Ты как со мной? Как со мной, с-сукин с-сын? Р-родного дядю? Я т-тебя, п-паразита…

Так они переругивались до тех пор, пока не отъехали за поворот. Там Тимофей Сазонович вылез из саней, взял лошадь под уздцы и дико реванул:

— Н-но! Грабют! — Подождал немного, прислушался, поманил пальцем Евстафия. Спросил шепотом — Видал?

— Ага, — отозвался тот. — Трое справа, и слева кто-то есть…

— Похоже, столько же. Давай лошадь с дороги, вот сюда на эту прогалину. Привяжи к дереву. Торбу с овсом ей, чтоб молчала. Так, теперь слушай. Я на лыжи и к тем троим зайду с тылу. Похоже, будут дерево на дорогу валить. Старый бандитский прием… Может, и не так, конечно, все равно надо поближе к им. Устанавливай пулемет вон там, за елками, чтоб дорогу видать. Как услышишь, гаркну: «Стой! Руки вверх!»— изготовься и гляди. Ежели выскочат на дорогу да руки к небу — не стреляй, а услышишь перепалку — бей, да не в молоко. Короткими очередями, чтоб ни один через тебя не прорвался. Вон и вестовой. Вишь, наметом скачет. Значит, Гордей Артемыч где-то на подходе. Прячься. Пусть скачет…

Когда всадник проскакал мимо и скрылся, Тимофей Сазонович достал из-под сена винтовки, ручной пулемет, короткие охотничьи лыжи. Подхватил винтовку, сунул носки валенок в ременные петли на лыжах и нырнул в лес. Он был потомственным охотником, шел бесшумно и скоро, ловко маневрируя меж деревьями. Не прошло, наверное, и четверти часу, как Тимофей Сазонович оказался за спиной троих вооруженных винтовками людей, что жались к деревьям у самой дороги. Прислушался к их негромким голосам. «Так и есть, дерево подпилили — на дорогу повалят». Приладил ствол винтовки на сучок, прижал приклад к плечу и замер, вслушиваясь. Чутким охотничьим ухом уловил отдаленный поскрип полозьев. Вот и кошева показалась из-за деревьев. Хрустнула, падая, сосна. Сидящие в кошеве выкинулись в снег, прижались к нему. И тут прогремел голос Тимофея Сазоновича:

— Стой! Руки вверх! Выходи на дорогу!

Трое кинулись за поваленное дерево, в спину им ударил пулемет Евстафия. Один из трех прилип к дороге, двое нырнули в лес, вслед им гремели выстрелы.

— Евстафий! — гаркнул Тимофей Сазонович, и пулемет смолк.

Чижиков подбежал к глубоким следам в снегу, уходящим в таежную темень.

— Далеко не уйдут. Сейчас подъедут ребята на лыжах, догонят.

— Вряд ли, — засомневался Тимофей Сазонович и медленно пошел по следам, держа винтовку наготове и стараясь прижиматься к деревьям.

Через несколько минут воротился.

— Лыжи у них были припрятаны. Хитрющие собаки. Не на авось шли… А этот насмерть?

— Не ворохнулся, — ответил Евстафий. — Документов никаких.

— На такое дело удостоверений личности не берут. И все- таки можно попробовать догнать, — не совсем уверенно сказал Чижиков.

— Нет, — твердо отрезал Тимофей Сазонович. — Тут надо целый взвод отменных лыжников, да чтоб охотники были, тайгу знали, а так… — махнул рукой, — по одному выщелкают всю погоню. Иде-то у них коняга должон быть схоронен. Не пеши же сюда топали. Его бы сыскать.

Коня нашли верстах в двух от места нападения. Это был высоченный белый жеребец, запряженный в большие розвальни.

— Богатый трофей, — залюбовался конем Чижиков. — Жаль допросить нельзя.

— Пошто нельзя? — Тимофей Сазонович ухмыльнулся. — Сейчас отвяжу, разверну, и пусть себе идет. Лошадь добрая, найдет дорогу к дому. А мы следом. Так прямехонько и дойдем до ворот.

Предсказанье Тимофея Сазоновича в точности исполнилось. Он уселся в розвальни, развернул лошадь передом к дороге и, когда та тронулась, по брюхо увязая в снегу, привязал вожжи к головке саней и больше к ним не притронулся. Выскочив на дорогу, лошадь сразу развернулась в сторону Челноково и понеслась. Все тронулись следом.

Не. успела лошадь подвернуть к дому Маркела Зырянова, как ворота отворились, негромкий Пашкин голос спросил:

— Ну как, тятя?

— Хорошо, сынок, — в тон вопрошающему ответил Тимофей Сазонович.

— Кто тут? — испуганно вскрикнул Пашка, выскакивая из ворот.

— Чего ты переполошился? — так же спокойно проговорил Тимофей Сазонович. — Коня тебе привел. Добрый коняга.

— А тятя? Где он? — встревожился парень.

— Погляди вон на санях, не он ли.

Нет, убитым оказался не Маркел Зырянов. Это приободрило Пашку, и он стал наступать на Тимофея Сазоновича, требуя от него ответа, где он взял лошадь и куда делся отец.

— Здоровый ты дубина вымахал, а дурак, — беззлобно проговорил Тимофей Сазонович. — Откуда нам знать, где твой тятя. Мы конягу на дороге подобрали, в вожжах запутался. Ты бы спасибо сказал за то, что такого доброго жеребца возвернули в целости и сохранности, а не гавкал, шлепогуб.

— Сам-то ты кто? — взъярился парень.

— Мы из чека. Слыхал про такое? Вон председатель губчека товарищ Чижиков, на которого твой тятя охотился…

— А-a! — Пашка обхватил руками голову и кинулся в избу…

Ничего этого не знал Онуфрий Карасулин, стоя подле окна и глядя с тревогой на проходящий мимо обоз.

Затихли скрип полозьев и голоса, а он все стоял у окна, чего-то ждал. Ждал — и дождался. На дороге показался Чижиков, с ним еще двое, винтовки грозятся из-за плеч. Свернули к воротам Карасулина, Онуфрий поспешно натянул штаны, сунул ноги в валенки и, набросив полушубок, пошел встречать жданных, но незваных гостей…

Утром Челноково гудело на разные голоса. Все только и говорили о неудавшемся покушении на Чижикова, таинственном исчезновении Маркела Зырянова и ночном аресте бывшего секретаря Челноковской волпартячейки Онуфрия Лукича Карасулина.

Что-то повернулось в жизни, встало наперекос, заскрипело, угрожающе кренясь… Полуграмотная дикарка, знахаркина внучка стала оперативным работником губчека, и, похоже, он, Вениамин, скоро получит доступ к самой секретной информации. Завзятый большевик Онуфрий Карасулин выщелкнут из партии и упрятан в подвал губчека… Бывший начальник бывшей контрразведки Коротышка профукал Чижикова на Веселовском зимнике… Вдруг затосковала по сгинувшему мужу пани Эмилия и стала поговаривать об отъезде в Питер… Черт знает что творилось вокруг. Только поспевай поворачивайся, соображай. А и без этих зигзагов неожиданных было над чем мозги поломать Вениамину Горячеву.