Заслон
(Роман) - Антонова Любовь Владимировна - Страница 81

— Но разве мы имели право сидеть сложа руки, когда решалась судьба родного города? — сурово спросил Алеша и сам же ответил: — Каждый идет туда, куда велит идти его сердце, без призывов и понуканий!

С минуту она смотрела на него молча, потом сказала печально;

— Хорошо, Алеша, что у тебя нет матери. Я знаю, что это жестоко — говорить так, но она тоже страдала бы, как страдаю я… Ты же знаешь Гамбергов, — у них дом полная чаша, — а Вениамин, вместо того чтобы радовать родителей, повелся бог знает с кем. И жену, стриженую комсомолку, в дом привел, — не спросясь, не благословясь. Думаешь, родителям это легко? Мать-то поплачет — простит, а отец, что и сын, кременной. Живут — как два зверя в одной берлоге. А… как ты думаешь? Это старшенький такое выделывает, а за ним еще двое подрастают, готовься ко всему. А у нас Шура… один, как перст…

— Прощайте! — воскликнул Алеша, не в силах вынести ее слез. — Спасибо вам, Мария Григорьевна, за все, за все… — и он выбежал в холодные сени.

Тоненько и жалобно звякнул в передней электрический звонок. Лия Борисовна возилась на кухне. В столовой шумно играли дети. Лазарь Моисеевич выглянул из кабинета, не спеша направился в переднюю и, что случалось с ним крайне редко, не спрашивая «кто?» — распахнул дверь.

На пороге стояла Елена. Он посторонился, чтобы пропустить сноху в жарко натопленные комнаты, и пристально, и сурово глянул в ее смятенное лицо. Нос молодой женщины покраснел, веки были припухшие, глаза полны непролитых слез.

«Опять поссорились», — со злым удовлетворением подумал старик, но вдруг внезапная тревога сдавила ему сердце. Он схватил Елену за руку:

— Где Бенька? — закричал он хрипло. — Я не вижу сына уже вторые сутки…

— Он идет под Хабаровск, — губы Елены дрогнули и скривились. — Добровольцем, — выдохнула молодая женщина. — Я тоже хотела с ним, а он… — Елена прикрыла лицо концом пуховой шали, послышались всхлипывания. Лазарь Моисеевич смотрел на нее растерянно. Сам не зная зачем, спросил:

— Он у них за главного?

— Нет… Но все равно это ужасно. Жена вдруг стала ему помехой! — воскликнула она с отчаянием.

Старый Гамберг пожевал губами и промолчал.

— Он какой-то одержимый. Уедет завтра, и больше мы его никогда не увидим, — закончила Елена совсем тихо, пытаясь высвободить свою руку из его цепких пальцев.

— Пришлешь его ко мне, когда он вернется, — приказал Лазарь Моисеевич и, шаркая туфлями, побрел к себе.

— Вы ему скажете? Я здесь не останусь… — Елена запнулась и, откинув платок, с надеждой глянула в спину свекра.

— Как только он придет, слышишь? — крикнул он, не оборачиваясь и избегая называть ее по имени, и так хлопнул дверью, что перепуганная Любочка заплакала навзрыд, а мать, вытирая передником руки, прибежала узнать, что с нею приключилось и почему так гневается папа.

Елена прошмыгнула в свою комнату и, бросившись в постель, стала мучительно размышлять, как трудно ей живется в этом большом и скучном доме, где все боятся старика и где без мужа все станет ей окончательно чуждым и постылым. А Вениамин… Небрежно и скупо он дал ей коснуться богатств своей души и уже идет дальше, не ожидая и не ища в ней никаких открытий. Ничего… Да, он оказался неспособным на большую, всепоглощающую любовь. А на дружбу? Вспомнилось, как однажды, — когда он был еще на комсомольской работе, — притушив приспущенными ресницами жаркий и колючий огонек зрачков, он сказал ей нарочито небрежно:

— Следует не забывать и мне самому, что я сын купца первой гильдии. Денно и нощно нужно помнить.

— Зачем об этом помнить? — возразила тогда она. — Ты стал большевиком сознательно и честно, так чего же еще?

— А затем… — как он старательно обдумывал свой ответ, раскуривая папиросу. — А затем, дорогуша, что когда я совершенно забуду об этом, кто-нибудь потеснит меня широким плечом да и напомнит.

И, будто в подтверждение его слов, два-три дня спустя в облкоме она стала свидетельницей глубоко возмутившей ее сцены. Речь шла о трудоустройстве молодежи, и Вениамин сказал Мацюпе, что это дело было пущено на самотек.

— Я плохо заботился о трудоустройстве, — зловеще тихо протянул Петр, — но нельзя же объять необъятное. Пускай я не потянул, я не снимаю с себя ответственности. Но ведь даже ты, Гамберг, не смог бы помочь мне в этом, потому что рыбные промыслы твоего папаши находятся теперь не в его руках. Не так ли? Вот и посуди… Трудоустраивать-то было некуда!

— Что ты колешь мне глаза отцом? — взвился Вениамин. — Как будто люди вольны выбирать себе родителей! — Он тогда дал блестящий отпор Мацюпе. Но такие наскоки могут повториться до бесконечности и другими. Да, Вениамин умен и самолюбив, но он честен. Так почему они не могут и дальше идти плечом к плечу? Ведь она-то всегда его понимала, — он и сам не раз говорил об этом, — и он дорог ей, как никто на свете. Елена сунула голову под подушку и горько, безудержно разрыдалась.

Лазарь Моисеевич тоже размышлял о сыне: «Нет, он никогда и никого не умел щадить, этот мальчишка! Это можно понять даже по тому, как он властно и нетерпеливо нажимает на обыкновенный электрический звонок. Ну погоди же!» — Опережая жену и Елену, старик с юношеской резвостью метнулся в переднюю и отпер дверь.

— Зайди ко мне, — коротко бросил он не ожидавшему этой встречи сыну.

— Хорошо, — ответил Вениамин, старательно отряхивая снег с пушистой кепи. — Хорошо, отец, — повторил он. — Я сейчас приду.

— Вот ты собрался на войну, — сказал старый Гамберг, едва его первенец переступил порог обширного кабинета. — Завтра ты уезжаешь, а ни я, ни мать ничего не знаем об этом. Ты даже не нашел нужным нам сказать. Есть ли этому оправдание?

Вениамин, досадливо передернув плечами, промолчал. Этого было достаточно, чтобы Лазарь Моисеевич утратил самообладание и заговорил резче и грубее, чем обычно слышали эти уставленные книжными шкафами стены:

— Вояка! — закричал он. — Видели вы этого вояку? Ему все нипочем: мать, отец, жена! «Мы наш, мы новый мир построим», — горланят эти байструки. А из каких, спрашивается, черепков? У тебя все есть, что требуется человеку: дом, родители, образование, здоровье… — он запнулся, едва не выкрикнув: «деньги»! — Что же ты молчишь, как пень? А что ты можешь мне сказать?! Жена молодая плачет. Мать высохла от забот и горя, и ты добиваешь ее! Ну скажи, в кого ты такой уродился?! — Старик не знал, чем закончит свои выкрики: может, ударит сына, может, укажет ему на дверь. Он хотел одного: выговориться, сказать наконец Беньке все, что мучило его уже годы. И пусть Бенька не ждет помощи. Никто не войдет в эту полуприкрытую тяжелой портьерой дверь. Никто не посмеет перечить здесь обезумевшему от горя отцу. Сын должен понять его и смириться. Он же не дитя. Бешеный в своем гневе, старый Гамберг медлил произнести решительное слово и вдруг испытал странное облегчение, увидев притаившуюся за бархатной портьерой, с золотой бахромой и бомбошками, свою робкую и пугливую жену, делавшую таинственные знаки любимчику Бене. А тот, казалось, целиком поглощенный своими ногтями, не замечал ее манипуляций.

— Чего тебе? — грубо спросил Лазарь Моисеевич, подступая к жене и вытягивая жилистую, в пупырышках шею, зашипел, как рассерженный гусак: — Подслушиваешь? Юбкой прикрыть собираешься?! Юбкой, да?! Ты знаешь, что ему взбрело в голову? — Он кричал на нее так же несдержанно, как только что кричал на сына. Он мог бы прибить ее, так велико было его горе.

— Оставь, отец, слышишь? — услышал вдруг он прерывавшийся от гнева и боли голос сына. Вениамин стоял между ними с пылающими глазами и нервно подергивающимся уголком рта.

— Мама, уйди, — обратился он к Лии Борисовне. — Уйди, умоляю тебя, мама… — эти слова прозвучали так нежно и убедительно, что мать не смогла ослушаться и отступила за дверь.

— Как ты неумен и жесток! — крикнул Лазарю Моисеевичу сын. — Как ты можешь требовать, чтобы все мыслили одинаково с тобой и жили по обветшавшим законам моисеевых скрижалей? Твой мир рухнул и рассыпался прахом. Да, да, да!..