Заслон
(Роман) - Антонова Любовь Владимировна - Страница 59

— Деньги живо или не быть тебе живой.

Тупицына была женщина здоровущая, а пуще того голосистая, извернулась к двери и завыла в голос:

— Степа-а, грабют! — А Степа тоже не лыком шит, уже с ружьем на пороге, в налетчика целит.

— Руки вверх! — а на лице смятение: «в супруженицу не угодить бы невзначай».

Незваный гость сообразил, что дело его швах, пригнулся, боднул хозяина в живот да и тягу: выскочил в сенцы, загремел по ступеням, не оглядываючись, шваркнул на высокое крылечко гранату-лимонку и к калитке бегом. Хозяин же прямо с порога всадил ему пулю промеж лопаток и пригвоздил налетчика к воротам. Граната, не взорвавшись шут ее знает по какой причине, скатилась с крыльца и лежит себе в сторонке сиротой. А лесник распалился, перепрыгнул через мертвое тело, выскочил за ворота и на извозчика вторую пулю издержал. Часом позже разобрались, что парнишка был грабителю не пособник, а взят на извозчичьей бирже-стоянке. Повез седока, как путного, а назад вернуться не довелось. Дом у отца с матерью загляденье, два легковых выезда и один-разъединый сын. Звали Колей, голубей любил до самозабвения, по той причине и учиться бросил. Вот и вся история-биография. Плачь не плачь, мертвого не воскресить.

У налетчика документов не оказалось, и в лицо никто его не признал. Лежит на снегу бровастый, губы плотно сжаты, лицо белое, без кровинки. Молодой, лет двадцати пяти, а может и того не прожил. Может, мать ждет где, может, все глаза проплакала, а он вон какими делами занимался. Легких денег ему хотелось, теперь ничего не надо. Судебный эксперт, доктор Тауберг, вскрытие делал — дивился меткому выстрелу: прямо в сердце угодила пуля, хоть и вошла со спины. Всех бы их таких-то, да вот так! Они и Николаевск по ветру пустили. Душ-то, душ что загублено!

Вдруг все это дело другой стороной повернулось. Приоткрылась завеса, да такое показала… Кровью пропитанную бумажку в кармане налетчика нашли. Мятый клочок и весь слипся, по до чего ж народ доходит: время затратили, а написанное на той бумажке прочли, докопались до смысла, значит… А и стояло в той бумажке всего два слова: «Белогорье — Кузины». Ах, едят тебя мухи! Все помнит народная власть, а про братьев Кузиных забыла. Давненько про них ни слуху ни духу, а ведь делывали дела. В восемнадцатом Мишка, Ванька да Федька выдавали себя за партизан, а сами грабили окрестные села. Были изловлены на деле, посажены в тюрьму, а тут сентябрьский переворот. Очутившись на воле, они с японцами дружбу повели, как «пострадавшие от советской власти». Японцы с Кузиными нянькались, привечали их. Потом братья рыскали с карателями по области, жгли и грабили, но в своей деревне не трогали никого. Мать их Марфа, овдовев лет десять назад, с казачьим урядником сошлась. Он, как советская власть пришла, на ту сторону подался. И у Марфы дорожка туда проторенная была: ездила справлять у купцов китайский Новый год. Она и сама, что купчиха была — контрабандой приторговывала. Сыновей тоже к труду не приобычивала. Старшие-то и статью и характером пошли в нее: не из дома несли, а в дом. Возами везли, а мать не докучала вопросами: откуда да почем?

Все вспомнили про братьев Кузиных, да уж так, что позабыть не смогли. Поинтересовались, там ли они. живут. Живут, да еще как живут!.. Селяне на них не в обиде: уважительные, гладкие, и веселые же, черти! Девки кличут их комиссарами за широкие в боках штаны, за шелковые рубахи да с кисточками пояса. Еще узналось, что прикуривают братья Кузины от лампы сотенными бумажками и в дому всегда людно: наезжает гостей со всех волостей.

«Вот она, матушка-загогулинка, — решили в милиции. — Нужно брать „комиссаров“». Но брать их было дело нешуточное — обратились за подмогой к комсомольцам.

Прошло не более часа, как ребята высадились в Белогорье. Начальник разъезда Комаров предложил им свою комнату, мимоходом пояснив:

— Подальше от лихого глаза. — Это было резонно: Кузиных могли предупредить. Ему все же возразили:

— А как же вы? Выходит, как в песне: ходи хата, ходи печь — хозяину негде лечь.

— Мне к поезду выходить. — Старик пожевал бритыми губами. — А вы ложитесь на мою постель, Саня. — Было заметно, что он благоволит Бородкину, но едва ли кто, кроме Алеши и Саши, знал, что Комаров видит в нем не начальника оперативной группы, а друга своего погибшего сына Анатолия. — Ложитесь, Саня, — повторил он свое приглашение, — путь до деревни не близкий, да еще как обернется дело… — И, будто испугавшись, что сделал недоброе пророчество, он тут же вышел.

— Ложись, Саня, в постельку, — очень удачно имитируя медлительный говор старика, сказал Померанец. — И за какие только заслуги тебе такая нега предоставляется? Другие вповалку, а тебе хозяйское ложе…

— Занимай ты ложе, если завидки берут, а мне и с ребятами будет хорошо, — Бородкин опустился на пол, рядом с Булыгой.

— Дурак буду, если откажусь. — Померанец присел на край кровати и стал стягивать валенок. — Мой дед сто четвертый год на свете живет, а я, может, последнюю ночь на земле ночую, да чтобы как попало! Думаешь, меня отсюда скинут, а?

— Да я, если хочешь знать, недостойный внук своего достойного деда, уже спал на этой кровати.

— Спал… — недоверчиво протянул Померанец. — Это в какое же время и при каких погодах?

— Когда из Николаевска приехал, — понизил голос Саня. — Пришлось завернуть сюда с недоброй вестью.

— А ты, видно, Анатолия знал, — догадался Померанец. — Вот был человек… — и, не выпуская из руки снятый валенок, стал рассказывать о гамовском мятеже.

За тонкой перегородкой скрипели половицы. Громыхнуло пустое ведро. Кто-то, хлопнув дверью, вышел на крыльцо. Вдруг дикий, несуразный вой резанул ухо, переходя в нарастающий лязг и скрежет. Станционный домик закачался, будто под ним дрогнула земля. Алеша испуганно приподнялся и сел на полу. На окне, по коленкоровой занавеске плясали причудливые тени. Красные искры упали огненным каскадом откуда-то сверху, и разом все стихло и потемнело. Поезд, не останавливаясь, промелькнул мимо маленького полустанка, отбрасывая считанные версты последнего перегона. Лежавший рядом Бородкин тронул Алешу за руку:

— Подремли, я скажу, когда нужно.

Алеша не ответил и лег, повернувшись спиной к окошку. У стены, прислонившись к ней плечом, сидел Булыга и курил. Огонек папиросы, вспыхивая, освещал его сильно исхудавшее лицо, и Алеша подумал, что курить ему не следовало бы, а одеваться нужно потеплее, но выговорить это вслух не решился и закрыл глаза.

…Шли в обход деревни, мерзлым болотом. Булыга, тонкий, голенастый, прыгал с кочки на кочку. Парень здорово пообносился. В облкоме ему исхлопотали какую- то куртку, но он не успел ее получить, только вечером приехав из своего района. В этой операции Булыга мог бы не участвовать, но разве мог он отсиживаться у печки, если пошли «брать бандитов» Бородкин и Нерезов?

— Мерзнешь, Саша? — спросил тихо Петр. Потерпи, скоро станет жарко. — Вместо ответа Булыга ткнул его под ребро. Они оба упали и со смехом покатились по редкой, иссушенной ветрами и заморозками осоке.

— Смерти или живота? — грозно вопросил Нерезов, прижимая к земле вьюном извивающегося Булыгу. — Смерти или… — Но Булыга уже вывернулся и насел сверху, подмяв под себя коренастого, крепко сбитого Петра. Заливаясь смехом, он вполголоса пропел:

— Май кэт, май литл, май пусси кэт… — и потребовал: — а ну пой дальше.

— Поди к черту! — ругнулся Нерезов, пытаясь высвободиться.

— Пусти его, Александр. Ну что вы, право, как маленькие, в деревне всех бы собак всполошили, — с напускным недовольством сказал Бородкин. Он и сам был не прочь побарахтаться, но командирское звание обязывало быть строгим. Как-никак, под началом шестнадцать человек.

Болото кончилось. Узкая тропка вилась у подножий сопок. Она была удобна для ходьбы, только идти приходилось по-китайски, гуськом. Скоро стала видна деревня, протянувшаяся вдоль железнодорожного полотна: две цепочки белых домиков, осененных высокими деревьями, и на широкой площади общественный пожарный сарай. Потом вынырнул из-за поворота дом, стоящий на отшибе. Он стоял на взгорье. Когда подошли ближе, стало видно, как в выходивших во двор занавешенных окнах движутся какие-то тени. Несмотря на поздний час, в доме не спали.