Заслон
(Роман) - Антонова Любовь Владимировна - Страница 50

— Так это ты и есть «пятнадцатилетний капитан»? — спросил пассажир как-то очень по-свойски, прислоняясь к борту и небрежно помахивая снятой с головы старенькой фуражкой.

Алеша досадливо поморщился. Покрасневшие от бессонных ночей глаза жгло и резало ярким светом. Он прикрыл их ладонью. Пассажир больше не шутил. Он смотрел на осунувшееся лицо, на загрубелые от непосильной работы руки и терпеливо ждал вопросов сам.

— А тебя, — спросил после затянувшейся паузы Алеша, — каким ветром к нам занесло?

— Как бы это тебе объяснить? Словом, я из оргбюро РКСМ и это мой район. Двести пятьдесят верст пришлось на лодке отмахать. Устали как черти, и если бы не ваш воздушный корабль… А места-то какие сказочные, посмотри!

— Насмотрелся я, — ответил Алеша. — Значит, в Благовещенск путь держишь?

— Да хотелось бы, если не ссадите на тот вон остров! — Этой шуткой безбилетный пассажир окончательно расположил к себе Алешу. А тот, уже посерьезнев, пояснил: — До Джалинды я с вами. Там железнодорожная ветка на Рухлово, а мне еще в несколько мест заглянуть. — Он пытливо посмотрел в глаза: — Сам-то ты в комсомоле состоишь?

Алеша ответил утвердительно. Рассказал об организации комсомола в Сретенске, приведя по памяти текст посланной в Благовещенск телеграммы.

— «Ближайший орган по культурно-просветительной работе…» — повторил его собеседник. — Узковато понимают ребятки задачи организации. Комсомол — это ступенька к партии большевиков. Время покажет, на что мы годимся.

— Я партийный, через это мне и доверие такое. — Алеша вдруг застеснялся, что сказал лишнее, и грубовато спросил: — Да ты ел ли что? Пойдем в каюту, я тебя напитаю. А потом ложись на мою койку и дрыхни до самой Джалинды. Пошли, брат, пошли!

…До конца пути оставалось совсем немного. Алеша, стоя у штурвала, то и дело взглядывал на хутор Верхне-Благовещенский, пытаясь разглядеть в кущах оголившихся деревьев школу и рядом с нею дом бывшего атамана, когда тяжелая рука панибратски хлопнула его по плечу. Обернувшись, он увидел развеселые глаза Савоськина, глядевшие из своих подушечек ну прямо в душу.

— Иди-ка, хлопче, в мою каюту да пропусти рюмашечку рома для сугрева, — сказал беспечно капитан, — а я и без тебя как-нибудь управлюсь.

— Не пойду, — сдержанно ответил Алеша. — Идите, догревайтесь сами. Семь верст до города осталось.

— Ты что же это, бунтовать? — тихо спросил Савоськин. Глаза его сузились. Мохнатые брови встали торчком. — Да ты посмотри, на кого ты похож! — отчеканил он раздельно. — Красноглазый, будто кролик с перепоя. Стыдобушка моя за такую команду!

— Постыдитесь за себя, а мы не ваша печаль.

— Нет врешь, моя! Кто в ответе за судно перед хозяйкой? Я! — Савоськин стоял чисто выбритый, уверенный в себе, строгий. — По какому такому праву меня лишили власти? — допрашивал он. — Ударил я кого? Надерзил? Да ежели такое дело было, у вас должны быть факты. У вас должон быть протокол!

— Факты есть: вы задержали «Комету».

— Ну задержал. Что ж из того? — Савоськин привалился к Алешиному плечу и жарко задышал в ухо: — У меня причины были, да-с! И не тебе, сосунку, я ответ держать буду. У меня хозяйка есть, Марь Николавна. Я у ей из доверия не вышел. Ей и доложу. А теперь сыпь отседова, покапитанничал, хватит. Судно-то частное, понял? Меня капитаном хозява поставили, я и приведу!

В рубку, кряхтя, влез Федор Андреич и заполнил все тесное помещение. Стало нечем дышать.

Глядя на Алешу неприязненно и удивленно, старик забубнил привычное:

— Эдак… эдак… эдак!

— Товарищ рулевой, — обратился к нему Алеша, — попрошу вас выйти. Займитесь делом и не мешайте работать мне.

— Ай, зубастый какой!. — изумился Федор Андреич. — Ай, перец ядучий! — Однако не посмел ослушаться, выбрался на волю и плотно прикрыл за собою дверь.

— Здря ты так с почтенным человеком, — отечески пожурил Алешу Савоськин. — Кабы не он, сидеть бы вам всем на косе да просить у добрых людей «соску».

— Это вы кричали бы «сос»! Вы едва не посадили «Комету» на мель.

— Да не посадил же, дурачок. Здря ты Померанца слушал, — басил Тихон Игнатьевич, потихоньку оттирая Алешу плечом. — Парень на мое место метил, да просчитался, мозгами хлипок! Я его еще по весне собирался на берег списать, да пожалел на свою голову хромого черта! Ты посуди: двадцать пять годов по Амуру плаваю, каждый камушек на ем знаю, а вы с Померанцем меня отстранять! Да ведь это же курям на смех! Несмотря на развязный тон, Савоськин поглядывал на Алешу испытующе, проверяя, какое впечатление производят его слова. Матерый волк не прочь был теперь прикинуться и кроткой, безобидной овечкой.

— Смейтесь вместе с ними, — сказал Алеша, — смейтесь, если вам от этого становится легче, по управлять пароходом я вас не допущу. И в городе расскажу, кому следует, о ваших художествах.

— Вали, вали! — развеселился Савоськин. — Футы ну-ты — ножки гнуты: приехала баба из города, привезла вестей три короба. А к Степке-то Шилову не побегишь, нетути его в Благовещенском! Смылси! Ха-ха- ха!..

И по этому раскатистому хохоту Алеша безошибочно определил, что на душе у капитана тревожно и он дорого бы дал, чтобы все оставалось по-прежнему.

— Поди… почисть перышки-то, чтобы невеста не испугалась, — глумился Савоськин. — Скажет: миленком моим пароходскую трубу чистили али вместо обтирки жгутиком его скручивали…

— Послушайте, — оборвал его Алеша, — вы… вы… — от негодования он не мог подобрать нужного слова. Хотел сказать, что нет у него никакой невесты, но передумал и в свою очередь потеснил Савоськина.

— Ах, так! — капитан замахнулся, но дверь неожиданно распахнулась, и они увидели чуть ли не всю команду, видимо, давно уже слушавшую их словесный поединок. Вобрав голову в плечи и с опаской поглядывая на сгрудившихся у входа в рубку людей, Савоськин крякнул, отвалился от Алеши и, вытирая взмокший лоб платком, молча сошел в свою каюту.

Деревянные домишки спешили навстречу пароходу. Из-за высоких тополей горделиво кивнула круглая башня рогатки. Оранжевая листва взметнулась над городским садом. С черного мола замахали белыми платками истомившиеся в ожидании женщины и дети…

«Комета» дала гудок, радостный, призывный. Встречающие кинулись к причалу.

Как и в Сретенске, Савоськин сошел на берег первым, даже не оглянувшись на судно. Его встречали разодетая жена и дети. Перецеловав всех, он уселся в извозчичью пролетку и покатил на Муравьевскую, к хозяйке. Жена недоуменно смотрела ему вслед: такого еще никогда не бывало. Сунулась за разъяснениями на пароход, но ее не пустили.

Алеша сменил сатиновую косоворотку на белую в полоску рубашку с отложным воротничком, глянул мимоходом в зеркальце и, собрав пожитки, сошел на берег, строго наказав Померанцу не пускать на судно капитана «вплоть до выяснения».

Померанец расчесал пятерней свои бронзовые кудри и уселся на палубе с явным намерением «добить» толстенный том Дюма. Его некому было ждать. Книга и табачок, две его привязанности, имелись в избытке, и он радовался наступившей наконец тишине.

Алеша поднялся пологим берегом к торговым рядам Чуринского базара и увидел впереди, под триумфальной аркой, в окружении жен и ребятни, горделиво прижимавшей к груди скромные подарки, всю свою команду. Неожиданно для себя он позавидовал этим людям. Вот и он тоже купил Кольке добротные ботинки, да что радости, если мальчишка не удосужился даже встретить. Другое дело, если бы жива была мама. Она прибежала бы с цветами. Он невольно замедлил шаг и оглянулся.

Маньчжурский берег таял в мутной мгле. По желтым водам Амура плыли редкие куски «сала». Холодно. Алеша почти побежал в сторону Большой. Привычные заботы обступили его. Дома ли Колька? Может, шляется где-нибудь неприкаянный, босоногий. А Степан Шилов… неужели правда, что он уехал?

Он свернул в переулок, называвшийся Американским, где помещался облкомпарт.