Заре навстречу
(Роман) - Попова Нина Аркадьевна - Страница 45

Она наклонила голову.

— А меня это разве не мучает? — с неподдельным страданием заговорил Рысьев, буквально изнемогая от ревности, от жажды ласки. — Гутя, Гутя! Я сам благоговею перед его памятью.

И слезы ярости покатились по его щекам.

Августа протянула ему руку.

— Валерьян! Простите! Я не знала вас…

Он поспешно взял эту руку, удержал в своих горячих ладонях, но пожать не посмел.

— Гутя! Будем друзьями! Будем говорить о нем… чистом… светлом… пусть в сердцах у нас, как алтарь ему…

Радуясь, что нашел тон, в котором можно говорить с Августой, он нанизывал слово за словом, обволакивал ее нежностью… и побоялся одного: а вдруг не сдержит порыв?

Тогда все будет кончено.

Из уважения к Охлопкову Горгоньский не нарушил покой его дома обыском и арестом, — он вызвал Вадима Солодковского в канцелярию.

Сидя у высокой двери в кабинет, Вадим придумывал остроумные резкие ответы на те вопросы, какие может задать ему Горгоньский. Но где-то, в глубине сознания, начинала шевелиться глухая тревога.

Юноша прошелся по канцелярии, ярко освещенной электричеством, взглянул на стенные часы, сверил их со своими карманными…

Дверь распахнулась, выбежал красный, сердитый писарь Горгоньского. Вадим подтянулся, ожидая, что сейчас позовут… но писарь даже не взглянул на него.

— Меня вызывали к четырем, а вот уже семь, — сказал Вадим с достоинством.

Писарь невидящими глазами посмотрел на него, сказал: «Обождите!» — и, разгладив сердитые морщины на лице, вошел в кабинет.

Вадим достал папироску, но не закурил, так как секретарь сурово остановил его взглядом.

Вдруг в кабинете послышался крик Горгоньского… угрозы… брань… В канцелярии никто и ухом не повел. Вадим же окончательно разнервничался. Истомленный ожиданием, он хотел одного: уйти отсюда поскорее. Вышел в холодный, темный коридор, постоял, но уйти не посмел и вернулся в канцелярию.

Снова открылась дверь. Из кабинета, в сопровождении жандарма, вышел молодой коренастый фабричный рабочий. Он грозно хмурился. Одна щека у него вспухла и побагровела.

— Войдите, — сказал писарь Вадиму.

С Горгоньским юноша изредка встречался в обществе, они, как говорится, были «шапочно знакомы»… и в его представлении ротмистр был ловким, льстивым дамским угодником, умелым рассказчиком рискованных анекдотов.

Теперь Вадим увидел другого Горгоньского. Этот Горгоньский стоял, как монумент, за тяжелым письменным столом и нахально, как показалось Вадиму, выпускал из ноздрей струи папиросного дыма.

Ротмистр бегло взглянул на юношу, руки не подал.

Велел… именно — не пригласил, а приказал сесть. Протянул бумажку, сказал:

— Прошу заполнить листок.

И твердыми, начальническими шагами стал прохаживаться по кабинету.

Не веря глазам, Вадим прочел написанный рукою писаря заголовок:

«Сведения о лице, привлеченном в качестве обвиняемого по делу соучастия в подпольной организации социалистов».

На одной отграфленной половине листа тем же почерком написаны были вопросы о фамилии, возрасте, вероисповедании («если выкрест, отметить особо»), об образовании, занятии или ремесле, об отношении к воинской повинности и так далее. Десятый пункт был сформулирован так: «Основания привлечения к настоящему дознанию и статьи Уголовного уложения, по которым предварительно обвиняется…» В строке для ответа писарь написал: «I часть, 102 статья Уголовного уложения».

Дальше шло еще девять вопросов, отвечать на которые, очевидно, должен был сам Горгоньский, ибо речь шла о времени и месте дознания, о допросах, о предметах, обнаруженных «по обыску», о принятых «мерах пресечения», о содержании под стражей, о заключении…

Юноша прочел… и растерянно уставился на тонкую ножку настольной бронзовой лампы.

— Что же вы не пишете? — холодно осведомился Горгоньский.

— Но, Константин Павлович…

— «Господин ротмистр», — оборвал Горгоньский. — Пишите же!

Когда Вадим добросовестно заполнил все графы «листка», какие должен был заполнить, и ротмистр бегло просмотрел написанное, начался допрос.

Он начался несколько необычно. Горгоньский достал из папки зашифрованное письмо и показал, не давая в руки (то, что на официальном языке называлось: предъявил):

— Это вы писали?

— Нет, не я, — сказал юноша, но тут же сообразил, что в руках ротмистра листок, только что заполненный тем же почерком, и что запираться бесполезно. — То есть я писал, но не я составлял.

— А кто?

С внезапной вспышкой возмущения Вадим сказал прыгающими губами:

— Можете меня мучить… пытать… Товарищей не предам!

Он ждал крика, угроз… но Горгоньский только поглядел на него пытливо, как будто прикидывая что-то в уме, примеряясь к чему-то.

— А содержанием письма поделитесь с нами?

После энергичного «нет!» он больше ни о чем не стал спрашивать. Написал несколько фраз в «листке», пояснил почти добродушно:

— Принятая мера пресечения — содержание под стражей. Заключен в Перевальское арестное отделение номер один… Так. Хорошо… Вам придется обождать здесь, а ночью вместе с вашими соучастниками — милости прошу на новоселье!

Вадима увели в отдаленное помещение, где уже сидело несколько арестованных.

Позднее, вспоминая эту ночь, он видел перед глазами бледное, расстроенное лицо Полищука и незнакомую ему пару, сидящую у окна. Это были Чекаревы.

В своем смятении Вадим то и дело обращал к ним глаза, точно искал поддержки. Мария сидела, слегка откинувшись на руку мужа, в горделивой позе. Яркая краска на щеках, огонь синих глаз говорили о внутренней буре, но она сохраняла полное самообладание. Муж обнимал ее за плечи, прижимался щекой к ее волосам. От его крупной фигуры исходила добрая сила. С завистью смотрел Вадим на эту пару, — как уверенно глядели они в темь будущего!

…Когда улеглись взрывы отчаяния и Вадима охватила холодная, давящая тоска, он стал вслушиваться в разговор и споры и скоро заметил, что в камере как бы два центра: Чекарев и Полищук. У каждого были свои сторонники… Сам Вадим в споры не вступал и целые дни то кружил по камере, то валялся на неубранной койке. Он опустился, перестал следить за собой. Думал только об одном: погибла жизнь!

Вадим не знал, что на первом же допросе Горгоньский раскусил его, понял, что «не велика птица» попалась в его сети. Ротмистр мог бы удовлетворить просьбу Охлопкова — отдать Вадима на поруки, но у него был свой план…

На втором допросе Горгоньский, взяв еще более грубый, не терпящий возражения тон, сказал, что в расшифрованном письме (а оно действительно было расшифровано!) говорится о подготовке к террористическим актам и что это подтверждается показаниями других обвиняемых.

— Определенно пахнет пеньковым галстуком! Учтите! — Перед Вадимом встал призрак виселицы. Ужас, жажда жизни, сознание беспомощности — все эти чувства раздирали ему сердце.

— Нет! Нет! Клянусь! Честное слово!

— Честное слово крамольника здесь не котируется! — сердито усмехнулся ротмистр. — Вы уже запирались в том, что вашей рукой писано письмо. И опять запираетесь… Ну, что же, еще раз я вас изобличу! Вот смотрите, эта группа цифр что обозначает? Что? Не «подготовка» ли? А? Что?

— Да… но ведь не к террористическим актам!

— К светлому Христову воскресенью? — ироническим тоном, подчеркивая недоверие к Вадиму, спросил Горгоньский.

— Речь идет о подготовке к конференции… К общепартийной конференции, — повторил Вадим, не замечая, что сам идет в сети. — Если хотите, содержание письма как раз оправдывает меня… и других… Мы пишем, что конференцию следует отложить, что выборы перевальского делегата произведены неправильно… что нет здесь организации, а только отдельные члены партии… И мы высказываемся за легальную рабочую партию! Вот о чем письмо, а совсем не о терроре!

Горгоньский внимательно, но с тем же насмешливым, недоверчивым выражением выслушал юношу.

— Бросьте! — сказал он. — Вишь, какая невинность! Флер д’оранж какой! Цветочек! Кто состоит в организации?