За Кубанью
(Роман) - Плескачевский Лазарь Юдович - Страница 87

Вдруг вспомнил о пощечине. Вот он, ее отзвук. Другой бы на месте Ибрагима уже давно переметнулся к противнику, ждать милостей от Улагая ему уже не приходилось. Значит, Ибрагим у красных. Но тогда летит к чертям собачьим вся хитросплетенная агентурная сеть, а это все равно, что остаться в чужом городе с завязанными глазами.

В лагере тишина. И вокруг тишина. Поднимается розоватое горнов солнце, подернутое снизу тонкой пеленой сизых облаков. Будто желток в разбитом яйце. Шеретлуков вдруг почувствовал облегчение, какого не испытывал никогда. Все просто до ужаса: приехали, взяли и уехали. Будто хозяйка, управившись с делами поважнее, махнула метлой по темному углу чулана. И нет ни паутины, ни пауков.

«Поброжу в одиночестве, — решает Шеретлуков. Поищу запасное логово Кучука». Ему никого не жаль. Он даже рад, что не взбрело в голову поднять тревогу: ненужные жертвы. А так все обошлось. Он с улыбкой представляет себе лицемерно-скорбную физиономию Кучука, слушающего рассказ о ликвидации штаба. И Кучуку никого не жаль, даже Шеретлукова. Досадно — и только: не успел вырастить фаланги, как их отсекли.

Пойти, что ли, в лагерь позавтракать? Впрочем, это можно сделать и здесь. Он бросает взгляд на пустой лагерь и берется за сумку. Что-то заставляет его еще раз повернуться к постройкам. Он вздрагивает: из трубы над поварской хибаркой ровным тонким столбиком, словно ртуть в термометре, тянется вверх и тает в вышине дымок.

Засада! Шеретлуков представляет себе ее: трое или четверо красноармейцев, проклиная сволочного мятежного князя, притаились в домике, по очереди таращатся в окно, а один, самый пожилой и домовитый, готовит чаек. Сколько же они будут ждать его?

Сидеть весь день за валуном Шеретлукову не улыбается. Подхватив карабин и сумку, короткими перебежками выбрался из зоны обзора. Сделав основательный крюк, оказался наконец на «тропе Улагая». Лагерь внизу. Люди возле построек не появляются, уже и дымок не тянется из трубы. Догадались, верно.

Там, где многие тропки сливаются в одну, слышится тихое журчание родника. Шеретлуков завтракает, потом вырезает себе толстую дубовую палку: торопиться-то некуда.

Отдохнув, начинает подъем. Вскоре замечает прижавшийся к скале крошечный домик-сруб. На дверях — замок. Если это сезам Улагая, где-то обязательно должен быть и ключ. Шеретлуков шарит пальцами по крыше и нащупывает его. В клетушке без окон ему нравится: обильный запас продуктов, оружия, боеприпасов; имеется свеча; на полочке — спички, на гвозде, как положено, — бурка. Даже короткий топчан с войлочным свертком в изголовье.

«Быть может, — приходит ему мысль, — у нас дело пошло бы куда лучше, если бы восстание готовил другой, а Улагай ведал бы делами хозяйственными». Запершись изнутри на крючок, укладывается. И тут же засыпает.

Проснувшись, открыл дверь — темно. Решил: надо идти к Улагаю. Этой же ночью. Он может сейчас быть только в одном месте — у главного муллы одного большого аула, глуповатого и жадного муллы, мечтающего стать кадием, судьей.

Ночь в пути, дневка у сдобной вдовушки, от которой сладко пахнет лепешками и лавандой. К Улагаю попал на завтрак. Как и положено, вместе с ними угощается и хозяин. По этой причине деловая часть откладывается. Шеретлукова это нисколько не огорчает: слишком уж сочна баранина. В индюках мулла тоже, говорят, знает толк, но лучшей баранины Шеретлукову пробовать не приходилось. Такая баранина настраивает на лирический лад, впору потребовать шампанское. Он забавляет друзей веселыми историями, и вдруг на ум ему приходит догадка: Улагаю уже все известно.

— От таких поворотов, Кучук, голова кругом пошла, — признается Шеретлуков, когда их покинул мулла. — Что же дальше?

— Вопрос мужчины, — улыбается Улагай. — Ты что думаешь?

— Ладо уйти в подполье, затаиться, сохранить силы.

— Боюсь, — ответил Улагай, — что ты переоцениваешь противника. У них успех, да. Но — временный. Значит — ударом на удар. Всем ушедшим из отрядов на зиму будет приказано вернуться в строй. Достаточно двух-трех налетов казачьих банд на аулы, чтобы восстановить прежнее отношение горцев к русским.

Он выпаливает это без передышки — давно выношенное, желанное, но… совершенно не реальное. Быть может, это и было осуществимо в прошлом году, в момент высадки десанта, но теперь обстановка изменилась, главные силы, противоборствовавшие Советской власти, разгромлены. Отлично понимая все это, исходя из создавшихся условий, Улагай наметил иной план действий. Но перед Шеретлуковым он не желает раскрываться — кто знает, где еще придется с ним встретиться, кому он будет докладывать о последних днях их совместной деятельности. И странно, эта демагогическая болтовня подействовала, кипящий чайник князь принял за паровой котел. Ладно, пусть Улагай продолжает, если желает ходить по клинку, с него же вполне достаточно.

— Кучук, — вспоминает Шеретлуков, — ты, очевидно, знаешь, что с недавних пор горской секцией заведует один из тех, кого мы когда-то не успели прикончить, — Шахан-Гирей Хакурате. Личность сильная, хорошо известная в аулах. Правая его рука — Рамазан, которого ты брал на себя. Позиция Рамазана тоже определилась: уж если он набрался духу пустить пулю в тестя, тут уж всякие сомнения отпадают. Разве что, — не удержался от шпильки Шеретлуков, — он палил в него с целью маскировки. Горская секция в нынешнем составе для нас потеряна окончательно.

— Ты прав, Крым, — кивает Улагай. — Хакурате — мишень номер один. Рамазан тоже свое получит. Новые люди, надеюсь, учтут, что не считаться с нами — значит не жить. А там и до соглашения недалеко. А ты лично что предпочитаешь делать? — Час назад он бы не задал этого вопроса. Но, оказывается, Шеретлуков верит в то, что Улагай еще способен действовать. Самое время расстаться по-хорошему.

— Хочу податься в Абхазию, — признался Крым, — там у меня надежные друзья. На всякий случай запомни адрес. Пробраться туда легко, там тебя знают в лицо, выполнят все твои желания. В худшем случае снабдят деньгами и переправят в Турцию.

— Спасибо, Крым. — Улагай искренне тронут: в иных обстоятельствах такой адрес может равняться жизни. — Но я все же попытаюсь использовать последний шанс. А если и погибну, что ж, такие, как ты, не дадут опорочить мое имя.

— Кучук! — Шеретлуков, обрадованный, что проблема его ухода решилась так благополучно и быстро, готов обнять Улагая. — Скажу правду: на твоем месте любой принял бы решение уйти. Уйти, чтобы сохранить самое ценное, что есть у человека, — жизнь. Ты продолжаешь дело. Слава тебе и честь! Об этом будет известно!

«Если тебя, дружок, не зацапают по дороге в Абхазию, — подумал Улагай. — А если схватят, еще лучше: твои показания совпадут с показаниями некоторых других господ и из них будут сделаны определенные выводы». Вслух же проговорил:

— Поспи, путь предстоит неблизкий. Когда стемнеет, мулла попросит кого-нибудь подкинуть тебя верст за сорок-пятьдесят, там тебя передадут надежным людям. Глядишь, и доберешься.

В сумерки мулла увел Шеретлукова к своему человеку. Улагай бросил взгляд на часы: встречи ждать недолго. Он стал расхаживать по двору, разумеется, в снаряжении муллы. Но под черным бешметом — два крупнокалиберных револьвера, браунинг номер два, подаренный как-то генералом Шкуро, несколько гранат. Кажется, все продумано. Два дня назад, когда ему неожиданно передали коротенькую записку Сулеймана, показалось, будто кольцо вокруг него сомкнулось. «Ибрагим у Максима, жду указаний. С.» — значилось в записке. Потом успокоился: ведь Ибрагиму его местонахождение неизвестно. Агентуру, конечно, выдаст, запасный лагерь возьмут, а до него не дотянутся. Будут бродить вокруг, будут запах его чувствовать, а за воротник не схватят: укрытия у него надежные.

И тогда Улагай принялся обдумывать свой ход. Исходил из того, что самые засекреченные явки будут в конце концов обнаружены. Как поступить? К концу дня план вчерне был готов. Достал переданный ему Энвером порошок от головной боли, нацарапал на обертке одно слово — «Сурет» и вручил мулле.