Болотные огни
(Роман) - Чайковская Ольга Георгиевна - Страница 44

— Кто бы мог поверить такому счастью? — воскликнула Милка.

— Он в городской больнице только потому, — продолжал Берестов, пристально глядя на Милку, — что у нас в городе нет тюремной.

Она совсем забыла, что инженер, оставшись жить, должен был еще отстоять эту свою жизнь.

— Что ему грозит, если не удастся доказать его невиновности?

— Расстрел, — твердо сказал Денис Петрович. — Где вы сейчас работаете?

— Пока нигде.

— Вот те раз! Кругом нехватка в сестрах милосердия, каждая на вес золота, а она… переживает. Может быть…

Он не без лукавства посмотрел на нее.

— …устроить вас в больницу?

— Нет, — сухо ответила Милка.

— Нет так нет. Тогда идите в уздрав, берите первую попавшуюся работу и перестаньте переживать.

Все будет хорошо.

— Вы уверены?

— Ну… постараемся сделать так, чтобы все было хорошо. А теперь нам нужно обсудить главное: нужно сделать так, чтобы эта история не коснулась вашей матери. Мы ее увезем и спрячем так, что ее никакие бандиты не отыщут. Бедные мамы, рассовываем мы их, кого куда придется. А пока отправляйтесь, Борис вас проводит.

Опять повели ее в темноте по пустынным улицам со множеством всяческих предосторожностей — ей казалось, что она участвует в какой-то игре. Проводив Милку, Борис вернулся в розыск.

— Было в больнице странное происшествие, — сказал ему Берестов, — какой-то человек сделал попытку прорваться к инженеру. Его не пустили, он, кажется, кого-то ударил, или что-то в этом роде. Задержать его не успели или побоялись.

— Запомнили хоть, как он выглядит?

— Все говорят: большой, толстый, лысый. Молоденькая сестрица, так она говорит: нахальный и грязный. А старушка нянечка: представительный такой мужчина.

— Ну что же, возьмем на заметку всех толстых и лысых.

— И грязных.

Когда Борис вернулся домой, в клубе еще не было убрано после молодежного вечера. На стене висел плакат: «Долой флирт! Позор тем, кто разбивается на парочки!»

Как далек он был сейчас — усталый, порядком голодный и более одинокий, чем всегда, — как далек он был сейчас от мысли «разбиваться на парочки!». Темнело. Он зажег керосиновую лампу и сел просматривать бумаги, накопившиеся за неделю.

Однако мысли его, как это почти всегда случалось с ним теперь, оказались далеко.

Сегодня я был в парке и смотрел, как хлещет дождь на нашу с тобой скамейку. Пожалуй, я даже рад был этому, не знаю — почему. Впрочем, забежал я на одну только минуту и то по дороге. Нет времени совсем. Странно мы живем. Борьба теперь идет лицом к лицу, враг вот он тут, но его не возьмешь, он под защитой. Никогда мы еще так не работали. Банду нужно держать под присмотром, это отнимает массу времени и сил. Потом твоя Милка, в тот раз мы ее уберегли, но все равно никак нельзя считать, что она в безопасности. За ней неотступно следует кто-нибудь из наших парней. Потом — допросы Прохорова. Это дело длинное и нелегкое. Я, например, совершенно еще не умею ставить вопросы. Наконец — Нестеров, его во что бы то ни стало нужно найти, а он как сгинул со своей проклятой кобылой. На работу давно уже не являлся, тетя Паша, разумеется, «ничего не знает». Найти Нестерова должен я — это мое задание.

Но самое главное не в этом. Здесь все очень трудно, но зато ясно и знаешь, кто враг. Есть еще что-то такое, что делает нашу жизнь словно бы двойной и призрачной, — Водовозов. Я ничего не могу здесь понять. Еще совсем недавно я следил за ним — и выследил! Не может быть сомнений, он скрывает от нас что-то. И вот все удивительным образом осталось по- прежнему. Я не раз видел, как они с Денисом сидят рядышком и разговаривают — и я не знаю, что происходит между ними. Доверие ли это, или лицемерие? Если доверие, то странное это доверие, основанное на незнании. Если бы ты только могла себе представить, как страшно запутались мы все в этом деле.

Он сидел и ничего не делал и заметил это только тогда, когда за дверью послышался какой-то шум. Дверь приоткрылась, и в нее просунулась серебряная трость, на конце которой качался узелок. Асмодей. Они не разговаривали с того самого дня, когда рассорились из-за «коня бледного».

— Вы сердитесь, мой высокопринципиальный друг, — произнес бархатный голос. — Видите, я принес искупительную жертву.

— Полученную от сестер ваших во Христе?

— Не сердитесь, — повторил, входя, Асмодей. — Я хотел уподобиться апостолу Павлу, который проповедовал среди язычников, ибо сестры мои это настоящие языческие ведьмы.

— Чего же вы с ними якшаетесь?

— У вас в розыске есть такая решительная дама — разве она лучше? — с улыбкой возразил Асмодей. — Вот видите, в каждом человеке есть и хорошее, и дурное, причем обычно дурного больше, чем хорошего. Будем же терпимы.

— Это равнодушие, пожалуй.

— Может статься. Поживите с мое, и вы узнаете, что людей на свете утомительно много, и все они на редкость одинаковы, и переживания их поразительно похожи. И тогда вы, подобно мне, начнете искать все яркое, все, что из ряда вон, — словом, всякий талант. И будете ценить в жизни смешное. Вот, например: нам из губернии предложили рассматривать Эсхила через призму современности и решать постановку средствами конструктивизма. Я готов — пожалуйста, можно и «через призму», но как, скажите мне, это сделать? Им там хорошо, они разломали старый трамвай, вот тебе и конструкция, а у нас трамваев нет, в моем распоряжении только тачка об одном колесе. Не могу же я вывезти мою Клитемнестру на тачке… Нет, умом России не понять!

А вот кого жаль, так это Дохтурова, — продолжал Асмодей, — такой обаятельный человек, и такая чудовищная история. Шпионы! Диверсанты! Вы знаете, я пришел к выводу, что с тех пор как исчезли ведьмы, домовые, тролли и прочая нежить, людям стало скучно. Прежде всего, каждый человек любит, чтобы им занимались. Людям лестно знать, что за их душу борются злые и добрые силы. И даже какой-нибудь хозяйке, которая до смерти боится домового, все-таки приятно, что он, грязный, нечесаный, шатается по чердаку, обдумывая на ее счет какую-нибудь пакость: ведь как-никак, а он занят ею. И вдруг оказалось, что все пусто: в лесу нет лешего, а в воде водяного. Никто не интересуется человеком и его душою, некого заклинать, некому противопоставить свою волю, и, главное, нет ничего таинственного. Вот тогда-то и выдумали их, шпионов и диверсантов, которые охотятся за душами и тайно сыплют яд. Все мы без памяти любим шпионов. Разве вы не хватаете книги про них, пренебрегая графом Львом Николаевичем Толстым? Дохтурова, конечно, жаль, но сознайтесь, что все это вместе с тем очень смешно.

— Мне не смешно, — сказал Борис.

— Если говорить правду, и мне не очень, — с неожиданной серьезностью ответил старик, — мне тоже не всегда бывает смешно.

Борис подумал немного и сказал:

— Да, я видел однажды вас на улице у кутаковской витрины. Мне тоже показалось, что вам не смешно.

— О да! Еще бы! — живо откликнулся Асмодей. — Какой там смешно, это было ужасно! О, если бы вы только знали, как ужасно! Светила луна, и эта витрина! Понимаете, это был кусок города, осколок большого города, освещенного уже не луною, а сотней голубых фонарей. И эта тишина, и эта кукла, похожая на мертвую девушку, ведь последнее время у нас так много мертвых. И знаете: мне казалось, что там я увидел самого себя. Впрочем, этого вы не поймете, вы не жили в старом Петербурге и не знаете, что там на углу можно столкнуться с самим собою…

Борис не знал другого: как отнестись к столь странным речам. Однако слушал очень внимательно. Асмодей говорил теперь размеренно и задумчиво.

— Да, двойника можно встретить только в большом городе. В поле, в лесу, у речки его не встретишь. Это принадлежность одних только больших туманных городов, таких многолюдных, что людей уж и нет в них, они становятся ничем, призраками, легко исчезающими в тумане. Как я люблю эти города!

Бориса удивил не только этот странный вывод, но и глубокая печаль, прозвучавшая в словах старика.