Болотные огни
(Роман) - Чайковская Ольга Георгиевна - Страница 36

Вдруг что-то страшное ударило ей в лицо, захлестнуло рот и глаза. Она задохнулась. Это один из парней, раздраженный ее отсутствующим видом, хлестнул ей в лицо из миски, куда сливали остатки вина и где плавали окурки.

Нет, реальной была только одна жизнь, и в нее нужно было возвращаться, чтобы умереть.

На миг ее оглушило то, что она услышала и увидела. Все сливалось, и шевелилось, и плыло перед глазами. Казалось, в комнате груды парного мяса, странно ожившего. Неужели сейчас до нее дотронутся? Неужели сделают ей больно?

И вот произошло нечто столь необыкновенное, что она окончательно потеряла способность отличать, где явь, а где сон.

Во-первых, потянуло свежим ветром, поразительным в этой комнате. Оказалось, что это открылось окно. А в окне стоял Борис, положив локти на подоконник.

— Привет честной компании, — сказал он без улыбки. — Вы без нас не скучаете?

Милка с ужасом ждала, что сделает Левка, но оказалось, что Левки, по-видимому, уже давно нет в комнате. Никто Борису не ответил. Вообще стало очень тихо.

— Мы, собственно, за нашей сестренкой пришли, — продолжал Борис. — Пошли домой, погуляла и хватит.

— Пожалуйста, — с готовностью согласился Люськин, — ваша сестрица немножко того… выпила, а так-то в полном порядке.

Милка прямо из окна вывалилась в объятия Бориса. Костя, тоже очень серьезный, стоял тут же. Они вышли на улицу. Было совсем темно, земля дышала тяжелой сыростью. Милка не могла унять дрожь.

— Хорошее изобретение телефон, — сказал Костя, — но проку в нем мало. Два часа крутил ручку, два часа орал в трубку — не слышит телефонистка, и все! Я думал, и совсем до тебя не дозвонюсь.

— Хорошо герою из кино, — подхватил Борис, — он в таких случаях падает в седло прямо из окна, или летит машина, мелькая на поворотах. У меня, увы, не было ни коня, ни машины. Ближайший поезд шел через полтора часа.

— Перестаньте, пожалуйста, — все так же дрожа, сказала Милка, — вы сами волнуетесь не меньше моего.

Борис рассмеялся:

— Ничего, сестренка, вое будет в порядке.

— А ты понимаешь, почему они так легко уступили? — спросил Костя.

— Нет.

— И я тоже нет.

— Что-то здесь не ладно, — сказал Борис. — Ты не боишься остаться одна? Мы сейчас придем.

Проводив Милку, они вернулись к дому тети Паши. Все было тихо и темно. Дверь оказалась незапертой. Когда они вошли, им послышался не то стон, не то плач. В кухне при едва видном свете коптилки они разглядели женщину, сидящую за столом. Уронив голову на руки, она тихо подвывала. Это была тетя Паша.

— Тетя Паша, — негромко окликнул Борис, — куда же все подевались?

Тетя Паша подняла голову.

— Ты меня спроси, — с силой сказала она своим низким голосом, — что я пережила и какой крест несу. Ведь это крест.

— Ну, тетя Паша, дорогая, расскажи, что здесь произошло?

Тетя Паша пристально посмотрела на него.

— Сопляк ты, — сказала она и отвернулась.

Она не желала разговаривать.

— Все это очень странно, — сказал Борис, когда они вернулись к Милке, — подозрительная уступчивость.

— И вот еще, — рассказывала Милка, — они… ну… эти несколько раз заговаривали об инженере Дохтурове, да так как-то нехорошо, с такими странными недомолвками, прямо не знаю. Всё что-то с угрозою. Как ты думаешь, не предупредить ли нам его?

— Их разговор относился к сегодняшнему дню?

— Этого я не поняла.

— Знаешь что, давай зайдем к нему сейчас же.

— Не знаю, удобно ли так поздно.

— А, удобно-неудобно, наплевать. Пошли. Кто знает, что еще может случиться.

— Лучше бы ему уехать отсюда. Да и нам бы всем уехать, — сказала Милка.

— Э, нет, — отозвался Борис, — мы еще можем пригодиться.

— Товарищ Романовская, — монотонно и с безнадежностью говорил Денис Петрович, — поймите, так дела не делаются.

Это был один из тех бесконечных и безрезультатных разговоров, которые раза два в неделю приходилось вести с проклятой Кукушкиной.

— Мы должны работать неслышно, — продолжал Берестов. — Люди, если они не преступники, не должны чувствовать от нас никакого беспокойства. А вы что делаете? Вызвали сразу пять человек, сели против них, таращились, как идол, чадили им в рожу махоркой, говорили какие-то зловещие слова. Зачем все это? И кто это позволил вам их вызывать?

— Мы в Петророзыске…

— Ничего такого не было в Петророзыске. Нам нужно доверие людей и их уважение. А вот протокол вашего допроса — это же целая папка. Передопросы! Очные ставки! И все это по поводу того, что один у другого украл кролика.

Кукушкина смотрела на него недвижным взором, который по обыкновению ничего не выражал. Разговор предстоял более нудный и безнадежный, чем обычно.

Однако ой был прерван — дверь неожиданно с шумом распахнулась, и на пороге стал мальчик. Он был бледен, очень бледен, так что не видно было губ.

Это был Сережа Дохтуров. Он стремительно подошел к столу и сказал то единственное, чего Берестов (хотя он сразу понял, что случилось несчастье, и притом именно с инженером) никак не ждал от него услышать:

— Арестуйте немедленно моего отца. Он предатель и хочет взорвать поезд с людьми.

— Прошу прощения, — сказала Кукушкина, — это очень интересно.

Грубо выругавшись, Берестов вышел из кабинета. Куда-то унесло и Кукушкину. Сережа остался один. Он сел на клеенчатый диван, стараясь вспомнить все, что произошло с ним в последние часы, однако это ему не удавалось. Он дрожал, поджимал босые ноги и никак не мог согреться на холодной клеенке.

Сегодня в сумерках он шел домой. Был тихий вечер, в поселке стоял приятный запах жженого валежника: ребятишки жгли костры, отгоняя комаров. Сережа, сам любил сидеть у этих, заваленных раскаленной хвоей, почти без пламени костров и коптиться в горячем и густом их дыму. Но было поздно, отец мог уже вернуться, и поэтому Сережа торопился домой.

Он бежал по дорожке своего большого заросшего сада, когда неподалеку в кустах сирени послышались голоса. Сережа сейчас же присел за садовой скамейкой и стал слушать. Сирень росла в запущенной части сада, вокруг нее было много крапивы — из жителей дома сюда никто не заходил. Люди в сирени, должно быть, не слышали его шагов, потому что продолжали разговор.

— Сына, кажется, нет дома? — спросил один из них шепотом.

— Кажется, нет, — ответил другой.

— Ты уверен, что сына нет дома?

— Кажется, что нет.

— Он мог бы нам помешать.

Наступила тишина. Кусты сирени качались. Сережа сидел не дыша и не решаясь подползти ближе. Сердце опасно стучало, во рту стало древесно сухо. Жизнь отца находилась в большой опасности, в этом не могло быть сомнения. Однако дальнейшие слова незнакомцев были непонятны.

— Разве инженер ничего не сказал сыну?

— Нет, мальчик ничего не знает, инженер считает, что он мог бы проболтаться.

Этого Сережа понять не мог. Нужно было воспользоваться наступившей паузой и поскорее сообразить, а он был не в состоянии. Сейчас они окажут еще что- нибудь, и это во что бы то ни стало нужно будет понять и запомнить, а он… Так и есть!

Однако то, что они говорили дальше, уже нельзя было не понять. Они говорили о том, что инженер согласен взорвать поезд сегодня ночью, что для этого все готово, взрывчатка и прочее, и что все будет в порядке, если не узнают в городе, в розыске.

И вот тут Сережа представил себе лицо Семки Петухова. Он рос, он наваливался на Сережу.

А разговор в кустах продолжался.

— Деньги ты ему уже передал?

— Отдадим ночью. Только бы в городе, в розыске ничего не узнали. Тогда будет все в порядке. Взлетят в воздух большевички!

Через минуту Сережа мчался на станцию задами поселка по мокрым остывшим лопухам. До поезда, по его расчетам, было минут сорок. Пустой, лживый, проклятый мир лежал кругом. Лучше было не видеть, не слышать, не чувствовать. Лучше было умереть.