Грустный день смеха
(Повести и рассказы) - Дубровин Евгений Пантелеевич - Страница 70

И вдруг яркий свет, стук молота, гудение машин, шипение пара, перебранка шоферов у железных ажурных ворот. Ремонтно-механический завод.

— Стой! — кричит одноногий вахтер. — А ну, вернись!

Но я уже скрылся в проломе заводской кирпичной стены, перелез через низкую кладку и иду под развесистыми кладбищенскими березами. Мимо запятнанных лунным светом могильных плит, крестов, старинных мраморных памятников, остроконечных деревянных башенок со звездами… Мимо страшного обвалившегося, заросшего крапивой склепа с потайным ходом куда-то…

Поворот направо, поворот налево… Колонка для полива цветов на могилах… Три одинаковых здания с колоннами и портиками, издали в лунном свете похожие на древнеримские развалины, — павильоны районной сельскохозяйственной выставки, сейчас запущенные, обвалившиеся, а осенью сияющие свежей известью, алебастром, наполненные мычанием скота, звоном цепей и говором подвыпившей публики с черными от солнца лицами, пришедшей посмотреть на коров и свиней, которых они же сами привезли сюда.

Одна из самых глухих аллей. Здесь давно уже не хоронят. Лопухи, крапива, из которых выглядывают покосившиеся черные кресты. Здесь лежат монахи Лаврского монастыря. Ветви кустов бьют по лицу. Луна сюда не достает, и здесь темно, пахнет гнилью. Даже самые богомольные старушки боятся ходить этой аллеей. А я не боюсь. Потому что здесь, среди монахов, вон за теми кустами, лежит мой отец.

Очнулся я от холода. Было раннее утро. От реки тянулась пелена тумана, закрывала часть леса, ползла по ложбине… Да, дым от костра не будет виден, бандиты правильно рассчитали… Как это ни странно, но чувствовал я себя немного лучше, чем ночью. Наверно, тело настолько онемело, что уже не воспринимало боль от врезавшихся веревок. Да и вообще… Скорее бы…

Не терпелось не только мне. Из кустов на поляну вылез проспавшийся Михаил. Он был синий, как мертвец, в волосах запутались мелкие сучья и рыбьи кости. Лязгая от холода зубами, он посмотрел на меня ненавидящим взглядом: наверно, думал, что вся компания уже в сборе, пьют, закусывают, поджаривают меня, а про него забыли.

— Доброе утро, — сказал я.

Эта сцена была бы очень хороша в кинофильме: привязанный к дереву человек, ползущий туман, вылезшее из кустов окоченевшее от холода человекообразное существо с рыбьими костями в волосах, которому с дерева вежливо говорят: «Доброе утро».

Михаил опустил голову и потрусил к Аггею, который спал у потухшего костра, завернувшись в рваную фуфайку.

— Слышь, бать, — принялся расталкивать его сын. — Есть бутылка?

Дед Аггей достал из кармана бутылку, заткнутую деревянной затычкой, и передал сыну. Тот выпил, не отрываясь, почти половину. Лицо его постепенно принимало бурый оттенок.

— К-х, — сказал Михаил. — Скоро? Чего резину тянуть? А то туман разойдется.

— Пойду будить. А ты пока хворосту натаскай.

Аггей ушел, набросив на широкие плечи фуфайку, предварительно тщательно отряхнув ее. Михаил еще отсосал от бутылки и подошел ко мне.

— Не терпится? — сочувственно спросил я.

Я думал, что бандит сейчас начнет беситься, оскорблять меня, но он вдруг улыбнулся. Это было так неожиданно и страшно — видеть на лице Михаила улыбку, что дрожь пробежала у меня по спине. Только сейчас, увидя эту улыбку, я по-настоящему понял, что меня ожидает…

…Через час почти все население острова собралось возле меня. Михаил к тому времени натаскал огромную кучу хвороста, которая доходила мне до подмышек, и то, что делается внизу, мне было видно с трудом, через сучья.

«Предприниматели» во главе с Анатолем громко обсуждали достоинства и недостатки кучи хвороста, сложенной Михаилом. В стороне стояли «исполнители». Впереди съежился дрожащий от холода Конек. Губы его шевелились. Очевидно, Конек все продолжал мысленно считать лягушек, которых ему еще предстояло обработать. Мы встретились глазами, и Конек неожиданно подмигнул мне: дескать, держись, не падай духом. Я был благодарен Коньку даже за эту маленькую поддержку.

Были и незнакомые мне люди. Двое молодых ребят, которым связали руки за спиной, и человек в замасленном комбинезоне, уже в возрасте, по всей видимости тракторист. Тракторист был весь опутан веревками, наверно, ему особо не доверяли и привели сюда для устрашения. Группу «исполнителей» караулил Черкес с двустволкой. Был вооружен и Николай: за его спиной болталось старое ружье с изъеденным мышами прикладом. Николай стоял почти подо мной.

Увидел я и бухгалтера. Сундуков прятался за спины. Мне очень хотелось посмотреть ему в глаза, но было слишком далеко, да и не таков Сундуков, чтобы подставить свой взгляд человеку, которого он предал. Сундуков бережет свою совесть от посторонних взглядов.

Повар Тихон Егорович держался особняком. Он был по-прежнему в своем белом кителе, свежевыстиранном и наутюженном. Его карманы оттопыривались — наверно, всевозможные специи. Наверняка после моего сожжения здесь будет пиршество.

Они еще не сжигали человека и поэтому не знали, до каких пор подкладывать хворост. Спор постепенно перешел в ругань, потом в легкую потасовку. Черкес крикнул:

— Мало дров, вдарь мне в ухо!

А Николай по простоте душевной и двинул его. Пока разнимали дерущихся, вперед вышел Тихон Егорович и сказал:

— Кто ж так кладет костер? Разве это костер? На нем кролика не зажаришь, а не то что человека, простите за выражение.

Все обернулись к нему.

— Это почему же? — недовольно спросил Анатоль.

— Низко привязали. Видите, где веревки? Они сразу же сгорят— спокойно ответил повар. — И он или убежит, или рухнет в самое пекло, и мы не увидим ничего.

С горечью я слушал эти слова. Значит, и Тихон Егорович не выдержал, сломался, перешел на сторону сильных. Все правильно… Сколько ни работай и вашим и нашим, а все равно настанет время взять чью-то сторону. Эх, Тихон Егорович..

Пираты загалдели, обсуждая слова Завьялова. Одни говорили, что перевязывать слишком долго, солнце разгонит туман и тогда дым за версту будет видать. Другие стояли за предложение повара. Пока шел спор, я наблюдал за Тихоном Егоровичем. Он делал что-то непонятное. Спокойной размеренной походкой с большим кухонным ножом в руках Завьялов подошел к трактористу и стал разрезать опутавшие его веревки.

— Ты что? — взволновался Черкес.

— Мы его тоже сожжем, — сказал шеф-повар.

— Зачем? Кто разрешил? А ну, отойди!

— Аппетит приходит во время еды. Этого сожжете, захочется другого. Пока будете развязывать, то, се… А мы его заранее подготовим.

— Отойди, кому говорю!

— Сожжем, сожжем…

— Анатолий Петрович! — закричал Черкес.

Между тем Завьялов освободил тракториста, затем, так же не торопясь, перерезал веревки у двух ребят.

— Руки вверх! — сообразил наконец Черкес и принялся сдергивать с плеча двустволку, но не успел. Точным движением повар сбил его с ног, выхватил ружье. Между тем двое парней бежали к Николаю. Все произошло так быстро, что никто не успел опомниться. Пока пираты стояли с разинутыми ртами, повар вытащил из кармана наручники и защелкнул их на руках бандита. Парни почти добежали до Николая, когда тот наконец опомнился и сорвал с плеча ружье. Однако оно оказалось незаряженным. Николай стал торопливо рыться в карманах. Кое-кто из пиратов пришел в себя. Анатоль схватил валявшийся у костра топор и побежал на помощь Николаю.

Я понял, что все бесполезно. Николай успеет зарядить ружье и выстрелить. В этот момент Черкес ударил ногами шеф-повара, и тот упал. Судьба всего дела была на волоске.

— Николай, — сказал я. — Не стреляй.

Тот уже загнал в ствол патрон.

— Слышишь, друг, — сказал я. — Не стреляй. Ты же поэт. Поэт не должен убивать. Ты же поэт. Слышишь? Как же ты будешь тогда писать?

Николай быстро глянул на меня, но продолжал возиться с ружьем. Руки его дрожали.

— Ты же не такой закоренелый, как они, — продолжал я. — Когда вас будут судить, я поручусь за тебя. Слышишь? Я поручусь за тебя. Если ты выстрелишь, ты подпишешь себе смертный приговор. Слышишь?