Грустный день смеха
(Повести и рассказы) - Дубровин Евгений Пантелеевич - Страница 56

1 августа.

Ну, был денек… Люк закрыт, но из щелей просачивается свет, хоть день пасмурный. Можно писать.

Я проснулся оттого, что кто-то грузно спускался по лестнице. Человек ставил ноги тяжело, бормоча ругательства и чиркая зажигалкой. Дрожащий свет освещал лишь половину туловища: ноги в светлых сандалетах, пестрых носках и узких брюках с немодными теперь отворотами.

Люк за человеком захлопнулся.

— Только недолго! — крикнул человек. — В двенадцать у меня совещание!

В руках нового гостя была папка с молнией.

— С прибытием, — сказал Роман. — Мы вас долго ждали. Где вы долго так ходите?

Человек промолчал. Он опять чиркнул зажигалкой и осветил нас поочередно. Наши с Романом физиономии, видно, не внушили ему доверия, потому что он сразу обратился к Тихону Егоровичу.

— Вы главный?

— Да как сказать…

— Мымрик.

— Мымрик?

— Да.

— Что вы хотите этим сказать?

— Допустим, меня так зовут.

— Мымрик! — заржал вдруг Роман.

— Заткните рот пьяному. И не будем терять времени. В двенадцать у меня совещание. Ваши условия?

— У меня нет никаких условий. Разве что драпануть отсюда.

— Не валяйте дурака. Мне некогда. Ваша цена?

— Пятьсот.

— За все?

— Да.

— Привет, ребята. Мне жаль потерянного времени. Я пошел.

— Счастливо.

— Болваны пьяные, — пробормотал Мымрик, налегая плечом на крышку люка.

Разумеется, она не сдвинулась с места. Мымрик рванул еще раз, даже боднул головой. Потом спустился.

— Что за фокусы? — спросил он угрожающим тоном, опять нацеливаясь на Тихона Егоровича зажигалкой. Он все еще думал, что это мы с ним играем.

— А собственно говоря, кто вы такой? — спросил Завьялов.

— Как кто? — опешил Мымрик. — Разве вы не…

— Не, — сказал Роман.

— Лучше сразу раскалывайтесь, — посоветовал я. — А я запишу. А то уже писать не о чем.

Мымрик присел на ступеньку лестницы и забарабанил по папке. Барабанил он минут десять. Потом слазил вверх, еще раз боднул люк и вернулся назад.

— Ну хорошо, — сказал он. — Ваша взяла. Я сразу почувствовал, что здесь что-то не так. Приходят, хотят брать чуть ли не всю партию, сулят золотые горы. Какой-то дурацкий корабль, лезть в дыру… Хотя все можно было решить в любой столовой… Ну ладно, раз попался, как дурак, то попался. Сколько мне дадут?

— Это будет зависеть от вашего поведения.

— Года три?

— Возможно, больше.

— Как это больше? — рассердился Мымрик. — Моему одному знакомому…

— Не будем торговаться, — сказал Тихон Егорович.

— Как вы про все узнали?

— Мы все знаем, — поспешно подал голос Роман. По голосу было видно, что он наслаждался всем происходящим.

— Ладно… Ваша взяла… Пошли.

— Мы предпочитаем здесь…

— Где здесь?

Мымрик замолчал. Молчание говорило о том, что он размышляет. Потом Мымрик шумно, выпустил из себя воздух и заржал. Ржал он долго и противно. Он думал, что вышел сухим из этой истории.

— Так вы не… — простонал он наконец.

— Не.

— Я понял, кто вы. Вы те самые.

— Да.

— Я сразу догадался. Ловкие вы ребята. Ну, сильны. — Мымрик опять рассмеялся. — Выманили, закрыли. Целая шайка… Ну ладно, я человек такой: раз попался, то попался. Сколько?

Мы молчали. Нам уже надоел этот болван со своими махинациями. Даже Роману наскучило развлекаться, и он отвернулся к стене. Катер шел своим ходом. Мымрик продолжал торговаться. Он соблазнял нас разными суммами, из которых можно было заключить, что живется ему неплохо.

Так как мы не отвечали, Мымрик вдруг прервал себя на полуслове.

— Ну, так как? — спросил он подозрительно.

Ему никто не ответил. Мымрик замолчал и молчал с полчаса. Его пальцы нервно расстегивали и застегивали молнию папки.

— А… вот вы кто, — сказал он вдруг тихо, словно про себя. — Теперь я понял… Ты…. Я помню тебя. Но я тебе честно говорю: я тут ни при чем…. Я ее уже два года не видел и ничего о ней не знаю.

Мымрик слез с лестницы и подошел к нарам, вглядываясь в Тихона Егорыча.

— Ты… Точно… Ты решил разделаться со мной за нее… Ты думаешь, что я во всем виноват? Клянусь: я ни при чем. Она сама… каждый день… ты же знаешь ее характер… Точно… из-за нее. Наверно, оставила записку, что я виноват во всем. Она могла… Впрочем, нет, не могла. Она меня любила… И ты не ты… Я обознался… Ты бы не стал сводить со мной счеты…

Мымрик сел на пол и затих. Мы молчали, обдумывая слова Мымрика. Катер шел.

Человек на полу заговорил опять. Тихо, почти умоляюще.

— Я вспомнил, кто ты… Да, теперь я вспомнил… Что ж, ты прав… Это сделал я… Нет, не ты… Ты не мог знать, что это я…

Мымрик вдруг вскочил и закричал:

— Кто же ты? За что ты схватил меня? Я не могу догадаться…

— Да перестаньте, — сказал я. — Здесь просто недоразумение.

Но мои слова еще больше взволновали Мымрика.

— Нет! Я знаю, что вы нарочно… Знаю, что теперь придется отвечать! Только не знаю, за что… А может быть, вы все-таки из-за запчастей? — в голосе нашего нового товарища снова вспыхнула надежда. — Ну да! Вы просто хотите сорвать с меня побольше. Я сразу понял, кто вы. Ну и ловкачи, ребята! — Мымрик опять засмеялся своим неприятным смехом, но на этот раз его смех больше смахивал на рыдание.

— Да прекрати ты! — рявкнул Роман. — И без тебя тошно…

Мымрик забился в угол, и в трюме наступила тишина.

(В этом месте дневник оказался испорченным.)

— …чем здесь добро и зло?

— А при том, что это вечное. Посмотри: куры рождаются добрыми и злыми. Собаки добрые и злые. Люди добрые и злые. Тут ничего не поделаешь. Если бы не было добрых и злых, не было бы естественного отбора. В борьбе добрых и злых среди добрых остаются самые добрые, остальные погибают или переходят в стаю к злым. Такой же процесс идет и среди злых. Слабые гибнут или сдаются.

— Ты к каким себя причисляешь?

— К добрым, — не задумываясь, ответил Роман.

— На каком основании? — спросил я.

— Я ненавижу насилие. Какая гадость… из-за нескольких сот рублей погубить человека. Долгие годы за ним ухаживает мать, кормит, поит его. Потом его учат в институте. Он постигает основы философии, он мыслит, создает свою концепцию, может, что-то изобретает. Любит девушку, пишет стихи… Но кому-то потребовались деньги, и этого человека…

Тихон Егорович опять на палубе, хлопочет с обедом. Я слушаю философские рассуждения Романа вполуха, потому что пишу дневник. Лишь один Мымрик таращит на оратора глаза. Он по-прежнему ничего не может понять, и это страшно беспокоит его. До сих пор я не знаю, кто он такой, потому что всякие расспросы еще больше волнуют его, и он начинает опять гадать, как ненормальный, за что его неожиданно заперли в тесный кубрик и не выпускают, хотя в 12 часов у него должно быть где-то важное совещание…

Кончаю писать… Я уловил обрывки разговора на палубе, из которых стало ясно, что путешествию приходит конец…

На всякий случай прощайте… Сейчас запечатаю в бутылку этот блокнот. Хотя бы не просочилась вода. Тихон Егорович еще раньше достал кусок свечи, он же принес и бутылку. Мы с Романом по-прежнему в одних трусах, поэтому Тихон Егорович взялся спрятать бутылку под китель. Может, удастся незаметно бросить в реку, когда будем сходить. Даже если удастся… бутылку может прибить сразу же к берегу, засыпать песком… Во всяком случае… если кто… прошу…

Утром, едва встало солнце, отец разбудил сыновей, чтобы идти за песком.

— Пап, — сказал мальчик, — еще должна быть вторая бутылка.

— Какая бутылка? — удивился отец. Он уже забыл про находку.

— С дневником… Там оказался дневник.

— Какой еще дневник?

Отец слушал невнимательно. Он глядел на дом. Дом отбрасывал на луг длинную тень, которая тянулась почти до самой реки. Отец думал, что надо еще обнести дом каменной стеной. Большой и белой, какую он видел в заграничном фильме. И посадить сад. Но это он уже, наверно, не успеет, потому что уже стар, а последние годы совсем отняли силы. За ночь усталость уже не проходила, наверно, потому, что он не спал: все думал о доме — куда какой гвоздь забить, где достать дранку, доски на пол…