Грустный день смеха
(Повести и рассказы) - Дубровин Евгений Пантелеевич - Страница 18

Мы долго не понимали, почему Малыш так ждет отца, а потом он рассказал нам сам. Однажды, — это было давно, когда Малышу еще было совсем мало лет, — он проснулся от плача матери. Малыш вскочил и выбежал в другую комнату. Там стоял высокий человек с белыми курчавыми волосами и обнимал мать. Малыш очень испугался, но мать, плача и смеясь, сказала, что это его отец и что его надо любить.

Белый курчавый человек отпустил мать, взял на руки Малыша и спросил, катался ли когда Малыш на большом, до самого неба, колесе.

— Нет, — ответил Малыш.

— А на самолете? — спросил человек.

— Нет, — ответил Малыш.

— А на пароходе?

И на пароходе Малыш не катался.

— Я тебя покатаю и на колесе, и на самолете, и на пароходе, — пообещал человек. — И на ослике, и на слоне. Мы целый год с тобой будем ездить и кататься. И еще мы залезем с тобой и с мамой на такую гору, откуда видно сразу два моря.

— Когда? Завтра? — спросил Малыш.

— Скоро, — ответил отец. — Ты только жди.

Утром заплаканная мать сказала, что отец приходил на одну ночь и что он ушел на войну и вернется не скоро. Но Малыш не поверил матери. Он терпеливо ждал отца и каждый день спрашивал у матери, сегодня ли он придет. Сначала мать плакала, а потом плакать перестала и один раз, когда Малыш спросил при чужом дяде, больно ударила его. С тех пор Малыш перестал спрашивать про отца, но даже сейчас, когда уже стал большим, продолжал ждать его.

Почти до вечера мы говорили о нашем отце, который свалился будто снег на голову.

Вдруг в кустах послышались треск и ругань совсем с другой стороны, чем всегда. Видно, дядя Костя сбился с дорожки и шпарил напрямик. Значит, сегодня он поддал как следует.

Но оказалось, что я ошибся. Просто дядя Костя был очень возбужден. Он довольно удачно соскочил с велосипеда и закричал, размахивая конвертом:

— Ну, кто будет плясать?!

Мы ошалело, уставились на него.

— Полевая почта! — пояснил дядя Костя. — Чей-то отец нашелся.

— Это мой! — заорал Малыш и побежал к дяде Косте.

Вскочил со своего места и Дылда. Глаза его впились в конверт. Даже Рыжий насторожился.

— На! — дядя Костя протянул мне конверт. — Скажешь матери, с нее магарыч. Да ты не рад, что ли?

Домой я возвращался очень неохотно. Предстояло продолжение разговора об императоре Веспасиане. Но дома не было блиндажа, где можно укрыться от увесистых аргументов отца. По дороге я прочитал письмо. Отец подробно описывал, что произошло с ним, как его ранило, как он попал в плен, как бежал в партизаны, как воевал во Франции. Он писал, что мать, наверно, получила похоронку, что прошло много времени и, может быть, у нее уже другая семья. Вот почему он решил не приезжать, а написать письмо. Он просил ответить быстро и откровенно. И еще он просил отдать кого-нибудь из нас. Теперь я вспомнил, что отец в первый же вечер спрашивал, получали ли мы письмо, а потом сам ходил встречать почтальона.

Я спрятал письмо в карман. А вдруг оно поможет выкрутиться?

Чем ближе я подходил к дому, тем медленнее передвигались мои ноги. Хорошо, если бы родители ушли куда-нибудь, например, в кино. Но отец не любил кино. Он говорил, что там все придумано.

Я открыл калитку и замер. Летняя печь посреди двора, на которой мы обычно готовили обед, была разрушена. Вокруг валялись перепачканные отцовские майки и трусы, до этого они сушились на веревке, привязанной к трубе печки. На кустах, как на новогодних елках, висели котлеты из картошки.

Я сразу догадался, что здесь произошло. Ваду приходилось таскать картошку мимо отцовских трусов и маек, и они, видно, все время напоминали ему об ударе ложкой по лбу. Наконец они так растравили его душу, что он решил их взорвать вместе с печкой. Наверно, Вад начинил порохом (у нас были солидные запасы) несколько консервных банок и бросил их вместе с дровами в печку.

Из дома слышались крики. Очевидно, там шла расправа. Я дернул дверь, но она оказалась закрытой. Тогда я влез на завалинку и заглянул в окно. Отец гонялся за Вадом по комнате со своим толстым трофейным ремнем и кричал:

— Признавайся, негодяй, ты взорвал? Ты зачем взорвал?

Мать металась между отцом и Вадом. Ее настроение менялось каждую минуту. То она кричала на отца:

— Хватит! Слышишь? Дорвался! Ты ему повредить что-нибудь можешь!

А то, все же прикрывая Вада собой, как наседка цыпленка, еще больше распаляла отца:

— Толя, всыпь этому зверенышу! Они и дом скоро спалят! Это же надо придумать — бомбу в печку бросить! Да не бей его ремнем! Ты лучше его за уши отдери!

Отец отбросил ремень, поймал Вада и стал трепать его за уши.

— Проси прощения, сопляк! Скажи, что в руки больше не возьмешь эту гадость!

— Ну, хватит тебе! У него и так уши длинные! — Мать оттолкнула отца и заплакала. — В кого же они, такие, уродились? Мать с отцом сил не жалеют…

— Я им покажу! Они у меня узнают! Каждый день буду пороть, как Сидоровых коз! — кричал отец, застегивая ремень.

Я спрыгнул с завалинки. На крыльцо вышел Вад. Уши его горели.

— Больно? — спросил я.

Но Вад только усмехнулся. Это была очень нехорошая усмешка.

— Пойдем на выгон футбол погоняем, — предложил я.

Вад покачал головой и усмехнулся второй раз. Эта усмешка была еще хуже первой.

— Пойду полежу; — сказал он.

— Ты собираешься мстить?

Вад усмехнулся в третий раз.

— Пойду полежу, — повторил он.

Когда я, натаскав в бочку воды, зашел в комнату, Вад лежал, отвернувшись к стенке, и как будто спал.

Я внимательно осмотрел комнату, но не нашел ничего подозрительного. Только у порога валялся маленький кусочек бикфордова шнура. Раньше его там не было.

— Вад, — сказал я, дотронувшись до его плеча, — ты заминировал? Может, не надо? А, Вад?

Брат не ответил.

Я долго не мог заснуть, ожидая начала военных действий. Что они начнутся, я не сомневался. Не такой человек Вад, чтобы простить сегодняшнее. На всякий случай я положил в карманы немного еды и лег спать обутым. Я заметил, что Вад тоже спал обутым.

Мирно тикал будильник, верещал возле печки сверчок, и под потолком пикировали комары. Дверь в соседнюю комнату, где спали отец с матерью, была открыта. Оттуда слышался шепот. Мать читала отцу мораль:

— Кто этак обращается с детьми? К ним подход нужен, а ты битьем да битьем. Озлобил их вконец.

— Сама же говорила…

— Надо постепенно… Огрубел ты на войне…

— Откуда я знаю, как с ними надо… Пришел, а старший уже совсем взрослый… Все знает, учит даже… Шел, думал — помощники есть, хату свою построим, козу купим, кроликов разведем. А тут…

— Поигрался бы с ними… Дети ведь… Да и не знают они тебя. Привыкли одни… Книжку, как с ними надо, почитал бы… Говорят, есть такие книжки…

— Может, и есть… Да после всего, что там было, чего насмотрелся… нервы не держат… — Отец помолчал. — Книжки… Меня отец кнутом драл… Вот и вся грамота…

— Ты не такой… ты хороший… Мы тебя так ждали… А потом, когда пришла похоронка… когда пришла похоронка…

— Не надо…

— Взяла… и не помню ничего… Головой об комод…

— Не надо…

Они то затихали, то снова начинали шептаться, и мать долго еще всхлипывала. И, чтобы успокоить ее, отец рассказывал, как бежал из плена. Он рассказывал каждую ночь, этому рассказу не было конца, потому что отец забывался и повторял по многу раз одно и го же, всегда с новыми подробностями. Особенно часто вспоминал он один момент. Они перешли линию фронта, развели костер, напекли картошки, достали заветную флягу спирта и отпраздновали конец четырехмесячным скитаниям. А ночью отец проснулся оттого, что на него кто-то смотрит. Это были гитлеровцы. Как потом их били сапогами, как вели старым путем в лагерь, как вешали, он рассказывал вскользь, но вот о том, как он проснулся и встретился с чужим взглядом и как это было страшно, он говорил каждый раз многословно, сбиваясь и повторяясь.