Из глубины глубин
(Рассказы о морском змее. Том II) - Иванов Всеволод - Страница 21

Но бесцельно описывать женщину. Женщина утром — одна, ночью другая, и утра и ночи у ней не бывают схожи. Возьмем наудачу какую-нибудь внешнюю черту женщины. Скажем — рост.

Ну, что можно сказать о росте Нолли? Если ее измерить сантиметром — она будет считаться, пожалуй, маленькой женщиной. Когда Нолли стоит рядом с Уолшем — совершенно очевидно, что она крохотное создание. Между тем, сама по себе она не производила такого впечатления, со сцены же казалась прямо большой. Я так и не разгадал секрета этого явления, может быть, он был скрыт в той изумительной гармонии, которой дышало все ее тело во всяких положениях, особенно же в движении. Ее волосы, например, были определенно плохи. Ей приходилось частенько вынимать тончайшие черепаховые шпильки и закручивать косичку узлом над своим чудесным затылком.

— Они вылезли у меня не от старости, — говорила она при этом, — хотя тридцать один год — не шутка.

Но кто на это обращал внимание! Когда она остриглась по-мужски, как того потребовала мода, соперничавшая с ней в капризах, то не стала от этого лучше, но не стала и хуже. Прямо удивительно, как все шло к этому существу, обладавшему, казалось, секретом вечной юности. Все же я слышал однажды, как пристала она к Уолшу с требованием достать ей тертой кожи гиппопотама — лучшего, как ей сказали, средства для сохранения цвета лица.

Бедный Уолш, кажется, телеграфировал об этом к себе в Америку.

Но что мне нравилось в Нолли больше всего, — так это, не скрою, ее уши. Я твердо уверен, что осмотр человека следует, вообще говоря, начинать именно с ушей.

Как бы ни были вы влюблены в женщину — не спешите. Разглядите ее уши, — они могут иной раз с первого вашего взгляда вернуть вам хладнокровие. Не делайте ошибки, успокаивая себя тем, что это мелочь!

Уши! Вот где вы видите женщину всю, целиком, нагую. Проверьте меня на любой женщине. Они все время закрывали свои уши! Они приучили мужчин не обращать внимания на эту важнейшую часть своего тела.

Пишут, например: «В ее фигуре чувствовался спокойный вызов»… Или что-нибудь в этом роде. Следовало бы писать уточненно: «Спокойный вызов чувствовался в ее ушах»…

Но я уклонился в сторону. Это бывает всегда, когда делу помешает женщина.

Не успели мы с Уолшем войти в купе Нолли, как она заставила американца поднять вверх палец, намотала на него прядь своих волос и приказала сидеть молча, «пока они не высохнут».

— Хотя всю ночь. Я мыла голову, — строго произнесла она, оглядывая, к моему удивлению, с головы до ног не его, а меня.

Осмотр, по-видимому, доставил ей удовольствие.

Уолш это заметил, но добродушие его было, кажется, безгранично.

— Чарли, — сказала она, — мне всегда с вами скучно, хотя вы и внушаете страх…

Молчите, говорю вам, — прикрикнула она на разинувшего было рот Уолша.

— Нолли, почему вы так жестоко обращаетесь с мистером Уолшем? — задал я вопрос.

— О! — быстро начала она скороговоркой, — во-первых, он капиталист. Терпеть их не могу: в них нет никакого зажигания! Кроме того, он дурно обращается с неграми…

— У меня нет негров-служа…

В тот же момент рот Уолша был заткнут маленьким комком ее носового платка.

— Вы были на стороне южан! — произнесла она безапелляционным тоном.

Бедному Уолшу так и не пришлось объяснить, что она ошибается на добрых полвека.

— Скажите, — обратилась Нолли ко мне, — может ли мешать жизни двух людей, которые любят друг друга, разница в их политических взглядах?

Уолш пытался освободиться от своей душистой затычки, чтобы ей ответить, но он успел только кивнуть в знак отрицания головой, как она сама освободила его.

— Ну?

— Нет.

— Да.

Эти ответы вырвались у нас одновременно.

— Для вас же хуже, если вы так думаете, — проговорила она серьезно, в упор смотря на великана.

Уолш принялся горячо отстаивать свое мнение. Нолли внимательно слушала.

Когда Уолш кончил, она неторопливо произнесла:

— Я только тогда могу играть, если у меня установилось на сцене интеллектуальное общение с партнером. Оно так слаживает игру! А в жизни ведь это еще нужней.

Я поддержал Нолли. Но Уолш крепко стоял на своем.

— Есть и эмоциональная связь, — этим все начинается, с этим все и кончается, — утверждал он.

Она парировала его слова совсем по-женски:

— Эмоциональная связь? Конечно, я, например, боюсь, когда вы до меня дотрагиваетесь. Я испытываю около вас холод, словно я попадаю в сырую тень после жаркого солнца.

— Пожалуй, это — хороший признак, — подумал я с некоторым огорчением.

— Из Берлина вы едете в Стокгольм? — задала мне вопрос Нолли. — А вы, Уолш?

Мне нужно было побывать в Берлине, в Географическом обществе, а затем ехать в Швецию, где я должен был по приглашению Стокгольмского университета прочитать несколько лекций по специальному вопросу, который я разрабатывал. Уолш ехал к Нансену по делам не то благотворительным, не то коммерческим. Он собирался вложить огромный капитал в ирригационное строительство, — в Армении, кажется.

Мы объяснили все это Нолли.

Какая-то тень прошла по ее лицу, но вскоре его озарила обычная лукавая усмешка, которая делала таким привлекательным ее рот.

— Русские женщины не придают значения деньгам, — вдруг произнесла она.

Фраза эта, ни в малейшей степени не связанная с предыдущим разговором, сама по себе вызывала протест. Но мне удалось схватить то, что заставило Нолли ее произнести в присутствии богатого иностранца, в нее влюбленного, и я промолчал.

Уолш вздохнул на этот раз особенно грузно.

— Вы вздыхаете, как испорченная фисгармония, Чарли. Лучше скажите, куда мне в вашей Европе ехать после Парижа?

— В Ниццу…

— А потом?

— Виши, Довилль, Биарриц, Сан-Себастиан…

— Ну, так я вернусь из Парижа прямо в Москву, — заявила она.

Я понял, что именно она хотела сказать этими упрямо произнесенными словами, но Уолш, расстроенный своей любовной неудачей, не понял ничего. Это было заметно по его глазам. Ей, поглощенной сценой, в ореоле начинающейся славы, было не до модных курортов, да и натура ее, в основе более глубокая, чем это казалось с первого взгляда, нуждалась не в пряной остроте летнего европейского отдыха. Уолш был для нее новым человеком, — своеобразная мощь его, будя любопытство, постепенно заполняла те трещинки ее существа, которые образуются у каждой женщины, почему-либо лишенной семьи. Отсюда проистекало то внимание, которое она ему оказывала и которое его огорчало своеобразием своей формы.

Надо сказать, что я сам когда-то был в плену у Нолли. Но однажды она коротко, но вежливо сказала:

— Я предпочитаю двух двадцатипятилетних одному пятидесятилетнему.

Мне исполнилось тогда пятьдесят три, и я не обиделся.

Доверчиво-добродушный голубоглазый американец молчал. Молчала и Нолли. Мой возраст научил меня ценить молчание, и я его не прерывал. Но когда оно все-таки прервалось — вот тут-то и началось то, о чем собственно я хочу рассказать.

— Чарли! Существуют морские змеи или нет?

Что навело ее на этот вопрос? Раскрытые ли страницы лежавшего около меня журнала со статьей о сельдях? Но изображенные там рыбы всякого вида и возраста как будто нисколько не напоминали своих далеких родственников. Или ее воображение, как в сновидении, только бессвязно играло образами? В тот момент я не мог подыскать объяснения. Оно пришло значительно позднее. Впрочем, Нолли всегда напоминала мне энциклопедический словарь: открытый на каком-нибудь слове, он логично и до конца развивает всю мысль, вложенную в это слово, и замолкает с тем, чтобы перейти к теме соседней, — соседней столько же, сколько соседствует со словом «я» — «яичница».