Мы не будем друзьями (СИ) - "SashaXrom" - Страница 30

— Не надо, я знаю, — пытаюсь прервать я его, но он не слышит меня.

— Я как с ума сошёл. Меня выключило из реальности, а включило, когда всё было закончено. И ничего не поменялось. Я так любил его, я всё готов был ради него сделать. Но в ответ на все мои шаги, он ещё больше ненавидел меня.

Потом он вырос и запретил мне вообще к нему прикасаться. Только иногда, в виде царского жеста. А я не мог без него. Совсем не мог. Я ревновал до тех пор, пока не узнал, что он никого к себе не подпускает. Мне было всё равно, что он может сам кого-то трахать, для меня было важно, чтобы его никто. И я успокоился. Он позволял мне быть рядом, ему льстило, наверное, что я не мог сказать ему ничего против. И мне этого было достаточно. А сегодня я увидел, что теперь всё, теперь я ему не нужен совсем. Если он позволил тебе… — тут Марк роняет голову на руки и замолкает.

Я стою ещё некоторое время около него — неприятно смотреть, когда здоровый, крепкий и уверенный с виду мужик хлюпает носом, как сопливая школьница. Но я его тут понимаю, ведь это же Илай, это не кто-то там.

Сейчас я должен быть непомерно горд от мысли, что выиграл главный приз в этой игре. Но мне почему-то сейчас так тошно, как никогда. Не так я представлял себе всё это. А клубок проблем не только не раскручивается, а становится ещё более запутанным.

Илайя Голденберг, чёртова заноза в моём сердце, с тобой невозможно, но и без тебя никак. Кто ты? Для кого ты? Сраные несопоставимые понятия, хренов оксюморон, и невъебенно прекрасный Ила, которого не забыть, который ни для кого и для всех сразу.

========== Часть 26 ==========

Телефон в моем кармане вибрирует, и мне не надо быть экстрасенсом, чтобы понять, кому я так срочно понадобился.

Я так люблю тебя, Илайя Голденберг, что избавлю тебя от необходимости ломать мне жизнь. Я сам это сделаю. И мне сейчас так больно, что хоть под колёса проезжающей машины, хоть с обрыва в реку. Но я не сделаю этого, нет, я сам заварил эту кашу. И я не позволю своей слабости одержать надо мной верх.

С чего я решил, что ради меня человек, всю жизнь манипулирующий другими, всю жизнь играющий разные роли, всю жизнь выступающий на сцене под взглядами, полными обожания, вдруг изменит своим привычкам?

Ради кого?

Кто я такой?

Случайный прохожий, который по прихоти королевы вдруг оказался достойным её внимания. Век королевской милости недолог, и что может помешать тогда Илаю переступить через меня так же, как он сегодня переступил через Марка?

Не то чтобы мне жалко Марка, нет, он получил то, что сам же и вырастил. Но то, с какой лёгкостью и жестокостью Фролов это спланировал, вот что меня больше всего выбило из колеи. Он так привык играть людьми, как в куклы, что не задумывается, что куклы живые, что у них могут быть чувства, что они умеют страдать.

Твоя новая кукла сломалась, наследник Ила. Прости, мы не будем больше с тобой играть.

Я достаю телефон, вынимаю сим-карту, ломаю её и бросаю на дорогу. Так будет лучше, я точно это знаю.

Я иду пешком по ночному городу, мне некуда торопиться, мне о многом надо подумать сейчас.

Сколько мы знаем преданий о том, как опасно долго смотреть на солнце, как это смертельно — приближаться вплотную к пламени. Можно по глупости, по наивности, из-за гордыни спалить крылья, потому что Солнцу всё равно, кто там из мелких букашек им восхищается. Оно не видит их, не замечает, ему неведомы их мелкие попытки привлечь его внимание.

«Однажды Былинка полюбила Солнце».

Смешно. Смешно и глупо. Глупо и больно. Нелепая смерть.

Мой Ила, мы закончим всё это сегодня, закончим, так и не начав. Но я запомню тебя, тебя трудно не запомнить, это практически невозможно. Самым моим болезненным воспоминанием в жизни будешь ты. Как плохо сросшийся перелом, как инородное тело в миллиметре от сердца — чуть сдвинешь, и тебя нет.

Сколько нас таких у тебя на пути, Ила? Которые случайно попались, не успели закрыть глаза и сгорели в твоём великолепии?

Идти мне далеко, через половину города, я о многом успеваю подумать до конца пути. До дома я добираюсь уже перед рассветом — спать ложиться бессмысленно, скоро ехать на пары. То, что Ильи не будет в универе, в этом я уверен так же, как и в том, что за этим днём снова наступит ночь, а потом ещё, и ещё, и так по кругу до самого конца этого мира.

И Ильи действительно нет.

Мальцев смотрит на меня, я вижу, что у него ко мне сотни вопросов, но он не задаёт их, он вообще даже не пытается со мной разговаривать. Что у меня с лицом, если даже Паха, которого его демоны любопытства делают всегда таким бесстрашным, не рискует нарываться сегодня?

Проходит одна пара, две, три, идёт четвёртая — я не слышу преподавателей, я не знаю, на какой дисциплине я сейчас присутствую, меня тут нет — я рядом с ним, зарываюсь лицом в его волосы, целую податливые губы, вдыхаю его лимонно-терпкий запах — на всю жизнь теперь аромат лимонов будут ассоциироваться у меня с ним. Я прощаюсь с ним в своих мыслях, но я не могу отпустить его из своей головы.

«Не потому, что от него светло, а потому, что с ним не надо света».

Да, Ила? Кто сравнится с тобой? Ты яд, который травит до самого нутра, но который ты сам пьёшь с удовольствием и остановиться не можешь, и хочется ещё и ещё.

Да, Ила? С кем ты сейчас, для кого раздеваешься, кому улыбаешься в это мгновение?

Я мог бы остаться с тобой, но тогда ты, не сейчас, позднее, перестал бы уважать меня.

Я не хочу так. Больше всего на свете я хочу быть с тобой, но быть с тобой — это самая большая трудность, что мне встречалась за мой двадцать один год.

После четвёртой пары мы с Мальцевым спускаемся в фойе главного здания. В холле работает большая плазма, где в этот момент передают новости. Внезапно я останавливаюсь. Во весь экран большая фотография Марка, а голос за кадром безучастно информирует:

— Сегодня ночью преждевременно ушёл из жизни один из самых влиятельных людей нашего города, бизнесмен Марк Анатольевич Дымов. По предварительным данным Дымов покончил с собой, выстрелив себе в голову. Ведётся следствие.

Я замираю, сердце бьётся в горле, а воздух вокруг становится сухим и колючим. В висках ломит, стучит так, что ещё немного, и упругая венка на виске порвётся и брызнет во все стороны алыми каплями.

Что мы наделали, Ила? Теперь ты понимаешь это? Или сейчас тоже ты равнодушно пожмёшь плечами и облегчённо вздохнёшь? Теперь он не будет мешать тебе, теперь ты от него наверняка избавился.

В груди ломит, земля теряет твёрдость под моими ногами, а в глазах резко темнеет. Я хватаюсь за плечо Мальцева, а тот обеспокоено смотрит на меня:

— С тобой что?

Я киваю на экран:

— Это Марк, тот мужик, что забирал Илая с учёбы.

— А-а-а, — вспоминает Пашка. — А чего он вдруг самоубился?

Тебе не понять Пашка, каково это, когда кто-то становится смыслом твоей жизни настолько, что если отобрать этот смысл, то и сама жизнь уже ничего не стоит. Тебе не надо знать этого, друг мой Горацио.

Вот такой некрасивый исход некрасивой истории про жизнь красивого мальчика. За красоту надо платить — кто это сказал? Не помню.

Я не могу, я не хочу его видеть, потому что понимаю, что сорвусь при первом же его прикосновении ко мне.

И он не появляется.

Вижу я его в тех же новостях, когда транслируют отрывок с похорон Дымова. Возле гроба много людей, рядом стоит Анна, время от времени прижимая кружевной платок к совершенно сухим глазам. Сразу за ней Илай, мертвенно-бледный, с глубокой синевой под глазами, с изломанной и крепко сжатой тонкой линией красивого рта. Его показывают пару секунд, но и этого мне хватает, чтобы ощутить такую острую тоску, что хочется наплевать на свою гордость и бежать к нему через огонь, воду и канализационные трубы.

Бедный маленький принц в опале, такое непреодолимое желание прижать тебя к груди, потому что ты так сейчас талантливо играешь страдание, что только и остаётся встать, аплодировать, и кричать на весь зал: «Верю!».