Преступление победителя - Руткоски Мари - Страница 52

— Все в свое время, друг мой, — мягко произнес император. Чувство, отзвук которого послышался в его голосе, пожалуй, можно было бы назвать любовью. Вот только любовь эта — что вяленое мясо, которое высушивают и прячут в кладовую, чтобы выдавать понемногу в особенно тяжелые времена.

Верекс поковырялся вилкой в тарелке. Генерал не пошевелился.

— Прости, — обратился к нему император, — но я пока не готов потерять тебя.

Кестрель пришлось пойти с отцом.

— Однажды ты будешь править империей, — пояснил генерал. — Ты должна знать, что делать.

Он пришел в покои, где жил дезертир. Увидев генерала, юноша побледнел. Траян вместе с Кестрель прошел в гостиную, потом подозвал к себе дезертира и отвел его в сторонку, положив тяжелую руку на плечо. Генерал что-то прошептал на ухо молодому человеку. Тот сразу поник и отвернулся от Кестрель, чтобы она не видела его лица.

Отец, судя по тону, задал ему вопрос. Парнишка прерывисто вздохнул. Голос генерала зазвучал мягко, словно успокаивая, утешая. Так он разговаривал с Кестрель, когда та была маленькой.

— Простите меня, — прошептал юноша.

— Я прощу, — пообещал генерал. — Потом.

Затем он повернулся к Кестрель, заявив, что им пора.

Дезертир ушел с честью. Зарезал себя собственным кинжалом. Придворные судачили об этом несколько дней. А потом пришли вести с востока. В послании говорилось, что варвары сожгли равнину. Вместо плодородных земель империи достался лишь пепел и дым. Чуть позже прислали список погибших, который на этот раз оказался намного длиннее, чем обычно.

Одно имя повторяли при дворе долго, словно передавая из рук в руки драгоценную жемчужину. Его произносили медленно, с восхищением, будто любуясь перламутровым блеском. Когда Кестрель услышала его, то поняла, что ожидала этой новости с самого начала, с того момента, как Ронан выхватил у нее список новобранцев. При этой мысли у нее в груди разбилось нечто хрупкое.

Она знала. Сразу знала, что так и будет. Но теперь Кестрель поняла, как упорно отворачивалась от этой мысли, прогоняла ее в самый дальний уголок сознания. Как же она могла так долго прятаться? Как могла забыть о том, что гибель Ронана неизбежна? Ведь это было так очевидно.

Оставшись одна в своих покоях, Кестрель прижала ладонь к губам. Имя Ронана застряло в горле, твердое, как жемчужина. Кестрель сглотнула. Как же больно!

Кестрель стали сниться сны, за которые утром становилось стыдно. Ронан протягивал ей пирожные в белой сахарной пудре, только говорил он голосом Арина: «Вот, испек для тебя. Нравится?» Пудра была такая нежная, что Кестрель, лишь вдохнув, чувствовала ее сладость. Но попробовать пирожное она не успевала — всегда просыпалась.

Кестрель написала письмо Джесс. Ехать к подруге она боялась.

На следующий день служанка принесла ответ. Сердце Кестрель подскочило при виде почерка подруги на конверте, скрепленном знакомой печатью. Секунду спустя ей стало стыдно. Что это было — надежда, облегчение? Нет, она не имела права радоваться, только не теперь, когда Ронан погиб.

Но она ведь не ожидала, что Джесс ответит. И этот конверт — Кестрель взвесила его в руке, прежде чем сломать печать, — был ничуть не тоньше, чем тот, что она отправила. Джесс не написала бы так много, если бы желала порвать с ней навсегда.

Кестрель вскрыла конверт. И снова из дальнего уголка сознания выбралось знание, которое она отчаянно гнала от себя. Кестрель была поражена — и одновременно понимала, что ждала подобного исхода. В конверте лежало ее собственное письмо. Джесс не читала его. Даже не открыла.

Кестрель не играла на фортепиано с тех самых пор, как узнала, что в музыкальной комнате есть ширма, через которую за ней могут наблюдать. Но теперь ей стало все равно. Пусть слушают, как она изливает свое горе.

В мелодии оказалось неожиданно много злобы. Нежная прелюдия вырвалась из-под контроля, стала мрачной, ушла вниз в самые басы. Кестрель играла, пока не заболели руки, пока пальцы не стали промахиваться по клавишам. Последние аккорды гулким эхом разлетелись по комнате.

Она потерла горящие запястья. Повисла звенящая тишина. Кестрель уже собиралась заново начать неудавшийся пассаж, но вдруг услышала странный, тихий звук. Знакомый звон.

В комнате за ширмой кто-то прятался. Что ж, почему бы императору не поделиться секретом с человеком, которого он ценит? Доказательство этому — подарок императора. Золотые часы, показывающие фазы луны. На кончиках стрелок сверкают бриллианты. Миниатюрные колокольчики отмеряют каждый час нежным звоном.

Кестрель не знала, почему отец спрятался в тайной комнате. Она не знала, остался ли он там или ушел, как только часы зазвенели и Кестрель подняла голову на звук. Она знала лишь, что генерал пришел послушать ее игру. Такого еще не бывало.

Кестрель вдруг вспомнила: ей семь лет, и она еще не до конца оправилась от болезни, которая убила ее мать. Генерал решил съездить с дочерью за город. Она чуть не уснула в седле своего пони. На улице было свежо, и от холода Кестрель шмыгала носом. Отец повез ее на охоту. Он помог ей уложить стрелу и прицелиться, поправил локоть. Кестрель промахнулась, но отец ничего не сказал. Он сам подстрелил фазана, ощипал его и развел костер. Кестрель задремала у огня, а когда проснулась, то обнаружила, что лежит под горой мехов. Было темно. Волосы пропахли дымом и жареным мясом. Когда отец увидел, что она не спит, достал из седельной сумки каравай хлеба, разломил его и отдал дочери больший кусок.

Кестрель вслушивалась в тишину еще несколько мгновений, а потом положила руки на клавиши и начала играть. Она выразила в нотах воспоминание о том дне. Вплела в музыку девочку, которая покачивалась в седле; слабые легкие, полные мокроты; натяжение тетивы; теплый свет костра. Мелодия рассказала о том, как генерал, думая, что дочь спит, заправил ей за ухо упавшую на лоб прядку и поплотнее закутал в меха. Кестрель тогда была совсем маленькая и называла его папой.

Музыка рассказала о том мгновении, когда она открыла глаза и отец отвел взгляд. Ее руки до сих пор помнили, как сжимали половинку каравая.

Через несколько дней Кестрель отправилась в галерею. Увидев там отца, она замерла. Генерал смотрел в окно, не обращая внимания на собранные здесь произведения искусства. Когда Кестрель вошла, он обернулся.

— Я слышал, ты ходишь сюда каждый день, — начал он. — Хотел поговорить с тобой наедине.

Они избегали друг друга с тех пор, как часы выдали присутствие генерала в потайной комнате.

— Мог бы просто прийти в мои покои, — пожала плечами Кестрель.

— Мне стало интересно, что такого ты нашла в этой галерее. — Отец подошел ближе. Звук его шагов эхом разлетался под сводами зала.

— Ты и так все прекрасно знаешь.

Сколько раз он называл ее любовь к музыке слабостью? Предупреждал: гэррани тоже восхищались искусством, и посмотри, где они теперь. Они забыли, на что способен меч.

Генерал нахмурился, морщинки на лбу стали глубже. Он отвел взгляд от коллекции картин и скульптур и тихо произнес, глядя на Кестрель:

— Твоя мать прекрасно играла на фортепиано.

— А я?

— А ты еще лучше.

— Я рада, что ты пришел послушать.

Он вздохнул:

— Проклятые часы.

— А мне нравятся. Носи и дальше. Они помогут тебе быть честнее.

— Подслушивать вот так — недостойно.

— А если бы я тебя пригласила? — спросила Кестрель.

— Ты не приглашала.

— Приглашала. Я много лет просила тебя об этом.

Отец промолчал.

— Приглашение по-прежнему в силе.

Он едва заметно улыбнулся.

— Покажешь мне свои любимые? — попросил он, обводя рукой экспонаты галереи.

Кестрель едва не забыла, зачем пришла. Отодвинутые подальше мысли о Тенсене, главном гидротехнике и императорском лекаре вернулись. Страх вонзился в душу иглой, сделал стежок и туго затянул нить вины.