Другая жизнь (СИ) - "Haruka85" - Страница 47

Теперь, полулёжа на холодном полу, с трудом восстанавливая дыхание, Томашевский глядел на разлучника-Шурика снизу вверх и пытался понять, был ли вообще счастлив за этот год с небольшим «свободных» отношений? Оборачиваясь назад, он видел совершенно ясно, что был по-настоящему нездоров, но упрямо заставлял себя не замечать симптомов, позволяя болезни прогрессировать. Теперь его «я» оказалось при смерти, с раздавленным самолюбием, с истерзанными нервами, едва годное мыслить, способное чувствовать изнутри и снаружи только одно — бушующую бездну страха, разрушительную, манящую и прекрасную в своей мощи. Да, было страшно проснуться однажды утром и понять, что ничего уже не будет как раньше, и дружба уже никогда снова не станет прежней. Да, было страшно обнаружить, что на кону оказалась сама возможность открыто смотреть Эрику в глаза без упрёка и подозрения. Страшно знать, что ради призрачного шанса просто быть рядом, пойдешь на любые компромиссы. Почти любые. Настал самый страшный момент, когда Томашевский упёрся в обстоятельство, которое просто не оставило свободы отступать.

«Это конец…»

— Серёжа! — звал Эрик, испуганный и виноватый, так не похожий на привычного себя.

На доли секунды агонизирующая фантазия подсунула Томашевскому отчаянную сцену: тот же виноватый и испуганный Эрик, на коленях умоляющий о прощении.

«Не прощу никогда!» — первой подняла голову умирающая, но непокорённая гордость.

«Простишь, ему — что угодно простишь!» — простонало истекающее кровью сердце.

«Он и не просит!» — разум, капитан тонущего корабля, скорее пойдёт ко дну вместе с судном, но не оставит мостик. Сергей нашёл силы улыбнуться, и смех не заставил себя ждать — негромкий, сухой, с привкусом безумного веселья:

— Ха-ха-ха, ха-ха-ха! — эти смешные и нелепые маски на дурацких лицах. Эти ледяные ладони, проворно, как на досмотре, обшаривающие тело.

— Серёжа!

— Ха-ха-ха! — эта смешная тощая нога, бесстыдно вывернутая из распахнутого халата, голая, бледная, в синем замшевом башмаке с нарядным белым шнурочком. «Хватит, чтобы удавиться?»

— Серёжа, где болит?!

— Ха-ха-ха! — дрожь во всём теле, а боли нет. «Ведь была же! Куда она делась?»

— Сергей Валентинович! Я нечаянно! Простите, пожалуйста! Я такой идиот!

— Ха-ха-ха! — «Здесь один идиот, малыш, и это не ты, это правда не ты!»

Оттолкнуться от стены, медленно разгибая окостеневшие суставы — на бок, на колени, выпад вперёд и медленный подъём. Вдохнуть, снова не выдохнуть.

— Ха-ха-ха! Не переживай, Саша, всякое бывает, — не на Шурика глядя, — на Эрика. — Я просто зашёл сказать, что заболел, и не поеду сегодня в офис.

— Я вызову врача, у вас температура.

— Не нужно врача, Эрик Александрович. Благодарю.

— Тогда пойдёмте, я как раз грел молоко для кофе. Завтрак почти готов!

— Завтрак на троих? — губы послушно растянулись в озорной — именно озорной — улыбке, а глаза уже смотрят мимо — на подпрыгивающего от волнения Шурика. — А что, Саша, правду ли говорят, что Эрик Александрович изумительно трахается? Вам понравилось?

Всё, ответов дожидаться не нужно. Да и не будет ответов. И не нужны.

Всё. Он нашёл в себе силы уйти, не прощаясь, запереться на четыре оборота, добраться, минуя просторный холл, до светлой английской гостиной, оформленной в белых, бежевых и сдержанных синих тонах — предмет своей особой гордости и повод для шутливых споров с Эриком, который выбрал более лаконичный немецкий стиль.

«На что мы тратили бесценное время?.. Было ли у нас что-то лучше тех лет в обшарпанной пятиэтажке на окраине?»

Бесконечная гонка за успехом, учёба, наука, бизнес, как следствие, деньги — вдоволь, на любую блажь, шикарное жильё с дизайнерской отделкой, машины — одна другой круче, тряпки из бутиков… Серёжа и Эрик давно были вместе, но были ли вместе на самом деле, или это им только казалось? Ведь даже в отпуск ни разу не съездили, хотя Эрик и пытался в начале нынешней зимы:

— Я тут подумал, Том, может в отпуск махнём?

— Работы невпроворот, Эрик.

— Её никогда не становится меньше. Ты устал, я устал. Мы оба устали и сходим с ума. Поедем! Махнём в горы, снимем маленькое бревенчатое шале в Швейцарских Альпах, на лыжах покатаемся! Воздух! Тишина! И мы только вдвоём! А какие там трассы! Будет что рассказать и показать!

— Эрик, если я когда-нибудь решу покончить с собой, я непременно поеду в Швейцарские Альпы. Иначе — никак. Только через мой труп!

Разговоры о совместном отдыхе на этом заглохли, только в следующую же пятницу Эрик заявился домой с грудой экипировки, а в субботу ни свет ни заря нарядился в лыжный костюм и отчалил в «Крылатское». «Волен», «Сорочаны»… Эрик даже клубы подзабросил, забираясь в свободное время всё дальше от столицы.

«А Шурик ведь тоже катается…» — очень кстати вспомнилась шумная и румяная команда офисных сторонников активного досуга и, как следствие, активного саботажа по понедельникам, четвергам и пятницам. Понедельники нужны для обсуждения впечатлений после выходных, а четверг и пятница — для планирования новых подвигов.

«Может, не стоило упорствовать? Съездили бы…»

Ощущение бездны никуда не исчезало. Замаскированное назойливыми мыслями, жужжащими в голове подобно августовским мухам, оно неумолимо пожирало изнутри то загадочное, неуловимое, ранимое нечто, которое, кажется, и называют душой.

Томашевский прижался лбом к холодному стеклу и выглянул вниз в надежде отвлечься от чувства потери. Серёжа не любил вспоминать о том, что боится высоты. Наверное, поэтому он так и не решился осваивать горные склоны. Будь на всё в этом мире воля Томашевского, он никогда не поселился бы выше первого этажа, однако когда при покупке нового жилья его выбор оказался окончательно сделан в пользу малоэтажного жилкомплекса на стыке цивилизации и природного ландшафта, квартир распродали много, а с учётом приобретения сразу двух трёшек, расположенных исключительно по соседству, остался единственный вариант — под самой крышей.

Зато вид из окна был великолепен, если не смотреть вниз: пышная сосновая роща, лишь слегка тронутая рукой дизайнера, чтобы замостить кое-где узкие, извилистые дорожки, расставить уютные фонарики да редкие скамеечки с козырьками. Из глубины гостиной, даже через низкие, почти до пола панорамные окна, было видно лишь бескрайнее море бушующих, заснеженных крон, но если набраться смелости и приотворить створки, лес врывался прямо в комнату, наполнял воздух благоуханием хвои и смолистых шишек в летний зной и свежим, чуть сладковатым морозным духом — зимой.

«Как тяжело дышать», — едва справляясь с ознобом, Томашевский провернул замки сразу на двух широких, застеклённых мелкими ячейками рамах, распахнул окно настежь и легко шагнул на подоконник, который больше напоминал обычную ступеньку. Страха не осталось. Ещё один шаг на решётку низких перил никчемного французского балкона. Он заглянул в бездну.

Двор, как на ладони: вчерашние сугробы, заметённая детская площадка, дворник с аппетитом черпал лопатой снег, споро расчищая надземную часть парковки. Моргнул фарами и бесшумно заурчал припорошенный BMW X6. Из подъезда стрелой вылетел Эрик и, не теряя ни секунды времени, вытащил из багажника щётку. Шурик катился следом, больше всего напоминая видом смешного, нескладного щенка, впервые увидевшего снег. На ходу закидывая на плечи рюкзак, он кубарем скатился по ступеням, тут же поскользнулся на подмёрзшей лужице, поймал равновесие в последний момент и, громко вскрикнув на все окрестности, закатился хохотом.

— Эрик, ты слышишь? Эхо! — действительно, плотная стена сосен зазвенела обрывками хрипловатого, незрелого ещё голоса. — Помнишь, как в той песне:

«Когда само небо над вами смеется,

И в горле комок, и слеза на носу,

Когда уж никто больше не отзовется,

Тогда отзовется вам эхо в лесу…»*

Мальчишка пел, кривляясь, дурным голосом, но всё-таки узнаваемо. Томашевский вспомнил этот мотив из старого детского кино.