Следы на пути твоем (СИ) - "Arbiter Gaius" - Страница 63

Молчание длилось долго, настолько, что Гвидо, не выдержав тишины, все же решился спросить:

— А что потом случилось с Колардом, мастер?

— Я велел ему убираться, — глухо ответил Виллем. — Сказал, что не потерплю в своем доме своеволия безголового юнца, и что если он хочет жить по-своему, то пусть делает это где-то еще.

— Вы отреклись от него?.. — подросток, кажется, даже дышать перестал в ожидании ответа.

— Нет, до этого не дошло. Не отрекся, не проклял, просто вытолкал за дверь. Думал, проветрит голову, одумается и вернется. Но он не вернулся. Чья-то лошадь понесла, он не успел отскочить… Когда соседи принесли его домой, он уже не дышал. Жена обвинила в случившемся меня — и это было справедливо. Но ни ярость, ни обвинения ей не помогли. Коларда она рожала очень тяжко, едва не испустив дух вместе с ним. Так что мы оба знали, что он останется нашим единственным чадом. Может, потому я и не мог принять его выбор… Как бы то ни было, а моя жена угасла в следующие девять месяцев. Будто сама себя вынашивала для Царствия Божиего… И я был против ее угасания так же бессилен, как и против смерти сына… Остальное тебе известно: я похоронил супругу и уехал. Прижился в Хасселте и постарался сделать вид, что позади ничего не было.

Гвидо долго молчал, прислонившись к его плечу, следя, как искаженный выпуклостью стекла лунный диск то ныряет в черные тучи, то вновь выбирается из них.

— Знаете, что скажу, мастер… — наконец задумчиво протянул он.

— Что?

— Мне, конечно, тяжело в этом Льеже. Боэна все равно боюсь, да и привыкать на новом месте непросто… Но теперь, когда я знаю, что и к чему, я думаю, вы правы, что вернулись. Жить вот так, не глядя назад… Или, как вы говорили, прятаться от прошлого за страницами рукописи… Это не жизнь. Это как те язвы, что были у отца в груди: чуть вздохнешь — болит. Я вот — грустно станет — отца вспомню, дом, Марту, Яна с Якобом — и как-то проще. А когда как с вами — от прошлого только боль… — он поежился. — Словом, вы все правильно сделали. Может, оно и непросто — но так, как должно быть.

Лекарь лишь молча обнял его, прижимая к себе.

***

Отчаянный детский плач разнесся по дому, заставляя Боэна с силой сжать ладонями виски. Он уже пробовал укрываться от этих звуков в своем личном кабинете, дверь в который специально приказал обить толстым сукном; пробовал сбегать от них в таверны, в густой туман винного опьянения. Искал лекарей, аптекарей, хирургов, дошел даже до откровенных шарлатанов и проходимцев. Тайком, глубокой ночью, чтобы не попасться на глаза соседям, ездил даже к ведьме, обитавшей в лесу за городскими воротами. Без толку. Дочь — младшая, единственная девочка из пяти его детей, угасала день ото дня. То просто лежала, поникшая, в постели, глядя в никуда невидящими мутными глазами, — и тогда он готов был сделать что угодно, достать любую, самую дорогую игрушку, — лишь бы увидеть хоть тень ее прежней радостной улыбки да живого интереса во взгляде. То вдруг начинала биться и кричать от боли — и тогда ему казалось, что проще влезть на высокий конек крыши его дома да сигануть оттуда на булыжники мостовой. И сделал бы. Если бы это хоть как-то помогло.

Искренняя привязанность Боэна к маленькой дочери удивляла всех, кто достаточно хорошо его знал. В неменьшей степени удивляла она и его самого.

Когда жена в очередной раз слезами и тоскливыми вздохами вынудила его разделить с ней ложе, он был откровенно не рад. Еще меньше радости испытал, когда спустя какое-то время выяснилось, что супружница опять тяжела. В доме подрастали четверо сыновей, и у Боэна уже заранее сердце болело при мысли о том, как делить между ними нажитое имущество и пристраивать их в жизни. А тут еще пятый! Упаси Господь, снова мальчик: опять придется думать и гадать, на какой путь его поставить! В монахи, что ли, отдать…

Но родилась девочка, и, узнав об этом, Боэн испытал облегчение, которое, весьма вероятно, и определило все его дальнейшее отношение к малышке. С девочкой все просто: вырастить в добродетели да хорошо выдать замуж. Может, породниться через нее с кем полезным. Дочка — значит, отцу можно, наконец, хоть немного расслабиться.

Отдушина.

Отрада.

Обучать, наставлять, воспитывать, как это было с сыновьями — не надо, женское это дело. Вместо этого можно баловать, задаривать игрушками, невероятно дорогими сластями, восхитительными платьицами, чепчиками, поясочками, рукавичками — да чего только душа пожелает. А в ответ детские ручки будут с восторгом обнимать тебя за шею. Ножки с топотом побегут навстречу всякий раз, как вернешься домой. Голосок без устали станет повторять «папочка, ты самый лучший!», а глазенки при взгляде на тебя будут светиться таким искренним обожанием и восхищением, что ты будешь точно знать: для нее ты и правда — самый-самый…

Этого хотелось. До дрожи в руках хотелось именно такой — безусловной, искренней, горячей, чистой любви, какую не купишь ни за страх, ни за деньги, ни за плотские наслаждения. Такой, на которую и отвечать было легко и радостно. Такой, что будила еще что-то в душе, что-то теплое и человечное… Такой, что сделала последние пять лет его существования немного более светлыми…

А потом все закончилось.

В конце лета малышка вдруг слегла — и вновь поставить ее на ноги было никому не под силу. Сменялись лекари и шарлатаны, приближалась зима, а спасения не было, и исхудавшие ручки теперь обнимали его не с радостью, а с мольбой: «Ты же все можешь, пожалуйста, прекрати это…»

Плач сменился резким взвизгом боли, а затем наступила тишина: лекари оставляли им настойку, позволявшую погрузить малышку в сон, чтобы она меньше мучилась. Советовали применять ее как можно реже — но какое же родительское сердце выдержит мучения чада, когда в руках есть средство их прекратить?..

Боэн содрогнулся, представив, как однажды, — и видимо, совсем скоро, — малышка попросту не проснется после этой настойки. Уйдет во сне, даже и не поняв, каким образом оказалась среди ангелов…

Делец поспешно прижал внутренние уголки глаз, справляясь со слезами. Нет, это не дело. Все равно не поможет. А что поможет, так это… — он задумался, потирая пальцами упрямо выдвинутый подбородок.

Новая вывеска, появившаяся в городе вскоре после начали болезни дочери. Войти под нее просителем — не проще, чем вступить в самый ад. Но если где и есть надежда — то только там.

***

— Ско-о-лько?! — Виллем оперся руками о стол, стоявший в передней, за которым его подопечный с утра корпел над расчетом дозировки ингредиентов для рецепта, заглянул в его записи. — Двадвацть три скрупула печеночницы?! Разово?! Вот ты это серьезно?! Да бедолагу разорвет в клочья! Ты аптекарем хочешь быть или отравителем?

— Так не получается по-другому, мастер!

— Не получается? Ну хорошо, — нарочито-беспечно бросил лекарь. — Если не получается — тогда ладно. Пусть разрывает. Раз уж иначе никак.

Гвидо не выдержал, фыркнул, рассмеялся, и лекарь присоединился к нему.

— Пересчитывай давай, — отдышавшись, велел он.

— Так третий раз уже пересчитываю, мастер!

— Да, и в прошлые разы, если я правильно помню, получилось сорок два и тридцать. Видишь? Ты с каждым разом все ближе к верному ответу. Старайся, глядишь, к концу твоего бедолагу будет рвать всего-то пополам.

— Мастер, ну помогите чем-нибудь!..

— Я помогаю, — с достоинством ответствовал лекарь. — Вчера — мудрым наставлением, сегодня — душевной поддержкой. И то, и другое среди наставников редкость, считай тебе повезло. И… Просто считай.

— Ну ма-а-стер!..

Однако от души поныть подростку помешал стук в дверь. Виллем пошел открывать, и по вмиг сошедшей с его лица улыбке и напрягшейся фигуре Гвидо понял, кто стоит на пороге.

— Позволишь войти?

Подросток быстро спрятал руки под стол, до боли стиснул кулаки, стараясь унять дрожь в пальцах. Только не показывать, насколько ему страшно, только не показывать!.. Мастер рядом, ничего не случится, все в прошлом… А может, он его не впустит?