Следы на пути твоем (СИ) - "Arbiter Gaius" - Страница 11

— Пальцы хуже работать будут, — пояснял лекарь своему пациенту, делая очередную, уже одну из последних, перевязку. — С этим придется смириться. — Но ты праворук, основную работу так или иначе не ею делаешь. Приноровишься — будешь как новенький.

— Спасибо, Виллем. За все. Без тебя бы… Даже не знаю. Дед бы, наверно, не пережил. Да и я бы увечным долго не протянул…

Ленард говорил, но слова благодарности, хоть и были искренними и заслуженными, звучали как-то неубедительно, расходясь с напряженным, даже немного испуганным голосом. Будто совершенно другое сейчас просилось на язык.

— Ты чего это?

Виллем не мог не заметить этой странности.

— Да… Я тут… Это…

— Что — это?

— Ох, Виллем, беда будет!.. Ну как узнают?!

Увидев, что лекарь продолжает недоуменно хмуриться, Ленард потянул его за рукав в кухню, а оттуда — в мелкую клетушку, служившую спальней мастеру Герику.

— Простынь хотел взять, омыться… А тут — вот… — он склонился над сундуком, стоящим у кровати хозяина комнаты, поворошил лежащее в нем белье и извлек нечто, завернутое в чистую тряпицу.

Виллем глубоко вдохнул, уже догадавшись, что увидит.

— Беда будет… — подтвердил он.

Комментарий к Умирающий друг и взгляд Богородицы

ПРИМЕЧАНИЯ:

1 — Плащ шился исходя из количества затраченной ткани: четверть круга, половина или полный. Понятно, что полный круг — самый дорогой.

2 — Виллем произносит это слово именно так, от слов «черная желчь». Не исправляйте.

3 — Молитва на Розарии посвящена размышлениям над разными событиями из жизни Христа. Состоит из четырех (во время действия романа — из трех) частей, в каждой части по пять событий для размышления. Размышление над каждым событием включает чтение одного «Отче наш» и десяти «Радуйся, Мария», за что и носит название «десятка».

========== Последняя Пасха ==========

Пасхальная Суббота выдалась необыкновенно солнечной и теплой. Целый день сиявшее с безоблачного неба солнце прогрело воздух и землю так, что его тепла хватило до позднего вечера, когда началась Пасхальная Вигилия[1].

Отец Ансельм, уже в торжественном белом с золотом облачении, стоял на церковном дворе храма св. Квентина, и с губ его не сходила довольная и загадочная улыбка.

Поводы для радости у священника имелись, и немалые. Христос Господь должен был вот-вот восстать из мертвых, озарив божественным сиянием новой, вечной жизни мир, погруженный во мрак греха и смерти. И сие чудо великое находило отражение и в чудесах поменьше, повседневных — но оттого не менее важных и нужных.

Чудеса эти бывали громкими, звучными и яркими: как возгласы изумления и радости, сорвавшиеся с губ добрых прихожанок, пришедших еще утром помочь в подготовке храма к торжественной литургии, когда под снятой фиолетовой накидкой обнаружилась фигурка Младенца, протягивавшего в лику Его Пресвятой Матери две неповрежденные, совершенно целенькие и здоровые ручки.

А бывали и тихими, незаметными и, казалось бы, совершенно невозможными. Разве стоило ожидать каких-либо чудес в Великий Четверг, когда Господь истекал кровавым потом в Гефсиманском саду, ожидая ареста? И тем не менее, именно в этот скорбный час Он пожелал очистить и принять в объятия Своего Милосердия грешника, пришедшего каяться в своем злодеянии. И слова наставления, которые произносил в исповедальне отец Ансельм, казалось, лились сами и падали на благодатную почву сокрушенного сердца.

«За истовость веры похвалила — но не за то же, что та женщина забрала фигурку Христа-Младенца! Вера не в том, чтобы статуи ломать. Внук твой на поправку пошел — думаешь, почему? Потому что ты приходил и денно и нощно благодать сию у Нее вымаливал. А что со статуей сотворил — так чудо исцеления Ленарду даровано не благодаря, а вопреки сему неразумию…»

И уж совсем не стоило ждать чуда в самую темную ночь года, когда убиенный Господь лежал во гробе, и камень был придвинут ко входу в могилу.

И однако…

Трое мужчин, которые вместе с ним провозились почти до рассвета, восстанавливая поруганную фигурку, намазывая сколы особым, без запаха, клеем, шлифуя стыки — это ли не чудо? Тихое, но такое важное чудо…

Закат догорал, храмовый двор все больше заполнялся прихожанами, в необычно теплом воздухе тянуло дымом костра, который раскладывали мальчишки-служки: от него надлежало зажигать большой восковой Пасхал — символ Воскресшего Христа, который затем торжественно внесут в пустой, темный храм, возглашая «Свет Христов!» Это будет уже совсем скоро. Но священнику, наблюдавшему за приготовлениями, казалось, что свет Господень в этом году сошел немного раньше…

Вигилия завершилась к полуночи, сменившись молитвенным бдением. Хотя последнее было необязательным, многие горожане принимали в нем участие: кто из благочестия, а кто — чтобы не возвращаться домой перед Resurrectio — торжественной Мессой, служившейся на рассвете в ознаменование торжества Христа, символизируемого Солнцем, над мраком греха и смерти.

Виллем успешно сочетал в сердце оба этих мотива. Бессонные ночи при пациентах давно не были для него в новинку, и он считал, что было бы неправильным жертвовать сном ради людей, но не желать провести несколько часов при Воскресшем. Заодно и за другими прихожанами приглядывал: довольно часто случалось, что вера некоторых из них, особенно женщин и пожилых, превосходила возможности тела. Таковых приходилось возвращать из беспамятства, останавливать идущую носом кровь или врачевать последствия падения на каменные плиты пола.

В прошлом году, например, подобная неприятность случилась с госпожой ван Кларент, вдовой винодела. Виллема позвала тогда Лизбет, ее служанка, успевшая кое-как подхватить госпожу и усадить ее на скамью. Потеря чувств от переутомления, ничего серьезного, и лекаря тогда приятно удивило, что именно так и восприняла ситуацию сама пострадавшая: лишь на мгновение, возвращаясь из небытия, сильно стиснула его руку, будто моля о помощи и защите — но затем смущенно отстранилась, уверив его в том, что ей гораздо лучше, а в его помощи может нуждаться кто-то еще. Виллем не мог не оценить подобной смелости и самоотречения: обычно переоценившие свои силы на бдении больные требовали, чтобы он оставался при них неотступно, а то и чуть ли не за руку сопровождал домой. Подумать при этом о других страждущих у них явно не выходило — ни у кого. Кроме нее. Может, поэтому он потом еще долго чувствовал на своей руке касание ее пальцев?..

В этом году, однако же, и вовсе обходилось без происшествий, несмотря на то, что народу было непривычно много. Особенной популярностью, как заметил лекарь, пользовалась обновленная статуя Богородицы — Покровительницы сапожников. Что же, неудивительно.

Виллем неспешно прошелся по боковому нефу, увидел бдящих у фигуры деда и внука и подумал, что все сложилось, в конечном итоге, не так и плохо. Возвращение ручки Христа было воспринято чудом, вместо гадких слухов множились теперь добронравные толкования происшествия. Отец Ансельм в своей проповеди тоже эту тему затронул: напомнил прихожанам, как слаб и уязвим был Спаситель, пребывая в человеческом теле. И все же в слабости Его заключалась великая сила, поборовшая и саму смерть. А стало быть — видеть Христа надлежит в первую очередь в больных и убогих, а также и памятовать о собственной немощи и несовершенстве.

Все так.

Виллем протер слипающиеся глаза. То ли стар становится, то ли попросту потому, что и в предыдущую ночь поспать толком не удалось, — но сон наваливался со страшной силой. Пришлось даже самому глотнуть бодрящего снадобья, которое он обычно приносил для тех, кому всенощное бодрствование оказывалось не по силам.

Потому начало Resurrectio он посчитал для себя благом: торжественные песнопения вкупе со снадобьем разогнали сонливость, настроили на праздничный и торжественный лад, сохранившийся и после окончания службы.

— Виллем, погоди! — Марк нагнал его уже у выхода с церковного двора. — Ты куда собрался? Обещал же к нам прийти, забыл уже? Марта мясных пирогов с вечера напекла, пахли так, что мы чуть рассудком не двинулись, после пятничного-то поста! Пойдем, порадуемся Воскресению Господнему.