Птицы летают без компаса. В небе дорог много
(Повести) - Мишкин Александр Дмитриевич - Страница 38

Тогда подполковник Высотин пришел в класс на предварительную подготовку к полетам и говорит командиру эскадрильи:

— Дай-ка мне, Сергей Алексеевич, пилота на воздушный бой сходить. Чтобы успокоиться, душу отвести. Желательно покрепче, поупрямее.

— У меня, товарищ подполковник, слабых в эскадрилье нет, — ответил Малинкин. — Любого берите. Все как на подбор. Богатыри!

Высотин окинул строгим взглядом сидящих за столами офицеров.

Я испугался, что сейчас он на мне остановится: я рыжий, заметный. А он, будто угадал, что я думаю. Засек мысли и говорит:

— Слетаю вот с вашим молодым, лейтенантом Шариковым.

И улыбнулся: мол, осчастливил.

Я встал. Делаю вид: очень рад. У самого на душе кошки заскребли: чего мне так не везет?

— Подойдет, Сергей Алексеевич? — спросил он у комэска.

— Лейтенант Шариков-то? — с улыбкой уточнил Малинкин. — Подойдет! Еще как подойдет!

А во взгляде его я уловил другое: дескать, за крепость не ручаюсь, а что упрямый…

Я стою и перелистываю Курс боевой подготовки, чтобы уяснить содержание предстоящего упражнения. Смысл дальнейшего разговора Высотина с Малинкиным уже не улавливаю, я рисую в голове завтрашний бой: картинка за картинкой. Ох и трудно примется! Высотин в войну на «лавочкиных» летал!

Задал мне Высотин уроки на дом. Весь вечер сидел я за столом, мусолил лист бумаги, вычерчивал варианты, приемы, комбинации воздушных боев. Рассчитывал длительность каждой эволюции, засекал точки возможных встреч с «противником», чтобы на случай промаха можно было начать всю игру сначала. За спиной у меня долго стояла Наташа и молчала. А потом вдруг спросила:

— Что это у тебя за кладбище такое? Кресты и кресты?

— Какие же это кресты? Самолеты это! — обиделся я.

— Ну, хватит, заучился, скоро двенадцать…

Я лежал, и перед глазами у меня долго мелькали кресты. Потом понял, что лечу. И лечу почему-то не на реактивном, а на «лавочкине». Впереди широкий «лоб» капота, и пропеллер, как вентилятор, вроде бы поставлен от духоты, чтобы летчик не потел зря. И тут слышу голос Высотина:

— Смотрите внимательно! Я не для прогулки взял вас в ведомые!

Делаем вираж, другой… Земля горит, все в дыму и пламени. Там полным ходом война идет. Снова раздается в наушниках голос Высотина, спокойный, как на предварительной подготовке в классе:

— Увеличьте интервал, смотрите по курсу справа!

Глянул вправо. Мать честная! Две черные точки. Свои или чужие? «Мессеры»!» — мелькнуло в голове.

— Атакуем первыми! — снова послышалась команда.

Фашисты, видно, заметили нас, тоже пошли в набор высоты. Я прикрываю своего ведущего по правилам, написанным в инструкции. Вижу, Высотин уцепился за хвост «мессера». «Не уйдет!» — думаю. И верно, тот вскоре заполыхал ярким пламенем, пошел вниз и ахнулся об землю. И меня такая радость взяла, что обо всем позабыл, будто кино гляжу вместе с Генкой. Вдруг слышу в наушниках:

— Смотрите сзади! Чего варежку разинули?

Я как обернулся, так и обмер. У меня на хвосте сидел «мессер», хищным рылом уткнулся. Чувствую, как мурашки по всему телу пробежали, а управление сразу стало тяжелым-тяжелым. А винт впереди почему-то горячий воздух на меня гонит, подавливает. «Хана!» — думаю.

— Уберите газ, дайте резко ногу! — слышу твердый голос Высотина.

Что есть силы беру сектор газа на себя и ногой толкаю педаль. Самолет резко погасил скорость и листом скользнул в сторону. Красные шары разрывов снарядов пошли левее крыла моего истребителя, а за ними вдогонку помчался «мессер». Дух у меня совсем перехватило, и тут увидел, что ролями мы поменялись — я в хвосте у него оказался. «Ну, теперь за тобой очередь, Шариков!»

…Всю ночь мне снилось, что я гоняюсь за фашистом, ловлю его в прицел, стреляю, а он как заколдованный. Даже лицо летчика немного успел разглядеть, он похож на артиста, который часто в кино шпионов играет. Проснулся. Форточка открыта, и занавеска от ветра колышется. На душе такое, точно все наяву было. Так вставать не хотелось. Но будильник позвал на работу.

Мы с подполковником идем в зону воздушного боя. Идем вверх, в размытые ветром пространства. Туго и напряженно уткнулись в зенит остро отточенные клювы наших истребителей. Движок моего самолета все просится выше и выше. Небо густеет, синева становится плотной, с чернильным отливом, с фиолетовыми взблесками. Горизонт сужается, глаза упираются в какую-то неясную преграду. Глядя по сторонам, вроде бы ощущаешь покатость и кривизну земли. За толстым стеклом фонаря — разряженность и холод. Небо с каждой секундой чернеет, становится жидким, непрочным, ненадежным. Небо без жизни.

Турбина гудит пусто, беспомощно, недовольно. Чуть дышит. Значит, край, предел, потолок. Дальше пошла дорога в космос. Дорога раскисшая, хлюпкая, без края и обочин. Прохладной струей шипит под резиновой маской безвкусный, пресный кислород. В эфире слышатся далекие, глухие шорохи аэродрома.

Под нами — зона. Самолет ведущего висит справа детской игрушкой. В прозрачном своде фонаря взведенным курком сидит подполковник Высотин.

— Расходимся! — командует он.

Гляжу в оба, чтобы сразу не потерять из виду его самолет. Истребитель разворачиваю влево, а голову — вправо. Координированно.

— Тридцатый, сближение! — опять слышу в наушниках.

Снова разворот. Идем на встречных курсах. Расходимся бортами. Вижу, как его самолет устремляется вверх. Лезу за ним. Отстаю. Сектор газа дан полностью, кажется, рукоятка гнется, а мощности у двигателя — с гулькин нос. Скорость падает. Линия горизонта ложится под ноги. Земля отлетает назад и останавливается. Сейчас важно не свалиться первому. Свалиться — значит показать хвост «противнику». Тогда ему ничего не останется делать, как нажать кнопку фотокинопулемета, и будешь, распластав крылья, сидеть в кадре. Нет, ни за что! А если в настоящем бою? Фотоэлементом не отделаешься. И держаться трудно. Самолет, как сонная тетеря, висит, будто на паутине, вот-вот сорвется, завалится. Движок задыхается: огонь кислородом питается, а на этой высотище кислорода не густо.

«Ну, милый, родной, потерпи, подержись еще малость. Чуть-чуть. Не будет же он век там висеть…» — подбадриваю я то ли себя, то ли свой самолет.

А Высотин словно присох к небу.

Ноги мои уже начали вибрировать. Ступни онемели, и под ними вроде бы подметки башмаков от огня покоробились. Так недолго и в штопор ковырнуться. А-а-а! Не привыкать! Пропади моя голова, но первым не сдамся! Не посторонюсь! Тут я над собою не властен! И в этот момент я увидел, как истребитель Высотина закачался из стороны в сторону, заюлил носом, вроде бы искал крючок, чтобы зацепиться, а потом свалился на крыло и пошел вниз. К земле! Это мне и надо! Перекладываю рули. Моя машина вздрагивает, будто по-собачьи отряхивается, и тоже летит вниз. Теперь важно удержаться, не отстать, не потерять самолет, не выпустить его из виду.

Подполковник выводит истребитель из пикирования.

С плоскостей срываются белые крученые струи с брызгами солнечных искр. «Ну и тянет! А мне надо бы посильнее, чтобы уменьшить радиус, срезать углы, укоротить дорогу и пересечь ему курс…» Беру ручку управления на себя. Самолет вначале слегка встрепенулся, а потом, натягиваясь хрящами и жилами, взметнулся ввысь. Небо совсем потемнело, голова затяжелела, а шея сжалась в гармошку. Вижу, как Высотин гнет свой истребитель, нацеливая прямо в тусклый солнечный шар. Но это мне не в диковинку: читал Александра Покрышкина, читал и Ивана Кожедуба…

Впереди порхает пламя и розовая стенка из искр. Лучи солнца навылет бьют бронестекло. И теперь я лезу за Высотиным, как бывало мальчишкой во дворе лез в драку, зажмурив глаза, из которых сочились слезы. Самолет подполковника немного отвернул, и я тут же вогнал его в сетку прицела. И мягко нажал пальцем горбатую кнопку фотокинопулемета. На приборной доске приветливо замигала сигнальная лампочка, в наушниках шлемофона зажужжал моторчик аппарата, будто по щекам прошлась электрическая бритва, — съемка началась…