Птицы летают без компаса. В небе дорог много
(Повести) - Мишкин Александр Дмитриевич - Страница 28

Смена работала четко, слаженно.

Я подошел к планшету дежурного штурмана и стал следить за отметками самолета лейтенанта Прохорова на карте. Красная линия уже вязала вторую петлю «восьмерки». Маршрут летчик выдерживал точно по схеме. Но главное, как он будет держаться на посадочном курсе. Не увяз бы в липких облаках на снижении. Не придумал ли я из него летчика? Видно, жгли все-таки те самые угли, о которых говорил Потанин с Яшиным.

Тучи кружились, бесились, плясали. Им было все равно, им было весело. А пилоту каково? Каково полуслепому самолету?

Вскоре Прохоров уверенным голосом доложил, что выпустил шасси. «Прибавь обороты, гляди за курсом», — говорю я себе, но почему-то уверен, что летчик меня слышит. Я подталкивал его своим сознанием, словно мое сознание имело силу графической системы посадки, нарисованной у него в толстой тетрадке в черном коленкоровом переплете. Все будет нормально. Нормально все будет… Яшин без фуражки, в расстегнутой куртке стоит у индикатора кругового обзора, то и дело прислоняет свой взмокший от пота лоб к резиновому голенищу-тубусу. Там ясно виден полет Прохорова в электронном переложении.

— Вон он, гребет! — послышался ликующий голос позади меня.

Самолет Прохорова прорисовался у самой кромки облаков. Точно вышел! Финтифлюшки! Где Потанин? Пусть посмотрит! А Яшин? Что же ты там уткнулся в «голенище»? Вон смотри, самолет Прохорова тепленьким из облаков вышел, весь сразу проявился. Сыграл вам «Лунную сонату»!

Истребитель с двадцатым номером на борту мягко коснулся бетонки ж, замедляя скорость, с бойкой веселостью покатился в конец полосы. Повиляв хвостом, остановился, но голосистая турбина, не дав ему «понежиться», развернула в сторону рулежной дорожки. Прохоров зарулил истребитель на заправочную полосу, выключил двигатель. Было видно, как летчик выскочил из кабины, спрыгнул с приставной лестницы и обнял техника самолета и они вместе вроде бы закружились в лихом танце. Потом летчик отбежал от машины, остановился, посмотрел на нее и снова понесся в сторону СКП, размахивая шлемофоном. Он бежал и оглядывался, будто за ним кто-то гнался.

— Во, мчится, весь в мыле, и глаза квадратные! — воскликнул дежурный штурман, глядя в окно.

Прохоров вбежал в помещение и, упруго подскочив на приступок, где сидел руководитель полетов, на одном дыхании доложил:

— Лейтенант Прохоров выполнил первый самостоятельный полет в облаках!

И вот он стоит мокрый, как мышонок. Щеки в свекольных пятнах. Улыбка растянула рот до ушей. Улыбка торжествующая и победоносная. Теперь он чувствует себя свободным, осмелевшим, равным со всеми. Сейчас нет на земле человека счастливее Прохорова! Как все-таки мучительно сладка, противоречива, а порой и обманчива жажда людей к полету!

Здесь все до предела заняты, но каждый успевает потрясти еще не остывшую от полета руку летчика, поздравить его с праздником. Казалось, что все они долго терпели, сносили, дожидаясь этого момента, а вот сегодня пришел конец их терпению и страданию. Яшин с визгом застегнул «молнию» шевретовой куртки, пригладил ладонью небогатую шевелюру, надвинул на глаза фуражку и, неторопливо приблизившись к летчику, похлопал его по плечу.

— Молодец, Прохоров, на посадочный курс вышел по струнке. Не думал даже, — промолвил он и, вздув щеки, помотал головой, а потом, повернувшись ко мне, протянул мягкую кисть руки. — И вам спасибо, товарищ майор, — поблагодарил он, а посмотрел так, будто я виноват в чем-то.

— Прохорова к телефону! — крикнул дежурный по полетам.

Лейтенант растерянно взял трубку двумя руками, сбил ею шлемофон на лоб, оголил ухо. Улыбка исчезла с лица.

— Да, слушаю вас, лейтенант Прохоров! A-а, это ты?! — Глаза его снова засветились, звонче и добрее стал голос. — Все в норме, в ажуре все, как… Да ладно, ладно, потом… — Дальше шло что-то сугубо личное, секретное. Прохоров стиснул ладонью трубку и изогнул спишу так, что на его тонкой шее был виден розовый желобок, а от него угадывалась бежавшая вниз линия острых позвонков. Он что-то говорил и говорил, но уже не слышно было. Потом он положил трубку, положил осторожно, как случайно неразорвавшуюся гранату. Отошел потихонечку от стола и прислонился спиной к стенке. Улыбка снова растянула его рот. «Окреп парень духом. Летчик в нем настоящий проклюнулся». Чувства, которые сейчас переполняли душу Прохорова, мне до боли были знакомы. Конечно, он немного удручен прошлым, что все так получилось — споткнулся, и не на первой ступеньке. Но что оно, то прошлое, с настоящим?! Главное ведь — преодолел он эту ступеньку. Не узнав горя, не узнаешь и радости. А что споткнулся — тоже приобретение, тоже зачтется, не пройдет даром. Дальше легче будет. Только нельзя забывать такие случаи, но и брать от них, как говорил Потанин, надо не злое, а умное и доброе. Авиация сама по себе жестока, оправдывает она иногда и жестокость людей, которые ею управляют. Что поделаешь, и хороший металл легко в золу превратить. Попробуй схимичь…

«А где же «Казбек»? Неужели здесь потеряли, утратили летные традиции?» — мелькнуло в сознании. И в этот момент с шумом открылась дверь, и на пороге появился старший лейтенант Смирнов, а из-за его широкого плеча выглядывал лейтенант Анохин.

— Где он, именинник? Автор такого изумительного полета? — спросил старший лейтенант и, заметив Прохорова, выдохнул из груди кубометр воздуха: — И-ех, Юра, и молчал! В военторг «Казбек» не привезли. Вот «Три богатыря» приволок. Это все равно. Угощай! Обычай ведь, традиции! Капитально! — протянул Смирнов летчику коробку с картинкой. — А мне техник с «двадцатки» сказал, что ты самостоятельно пошел, а папирос у тебя не было. Не планировали тебя.

— Да, не знал я, — начал оправдываться Прохоров, краснея. — Спасибо, Иван!

Прохоров распечатал «богатырей» и положил пачку на стол. К ней со всех сторон потянулись руки. Традиции есть традиции. Взял и я длинноствольную папиросу.

— А в семье-то как у вас, все наладилось? — осторожно полюбопытствовал я, чиркая о коробок спичку.

— В ажуре все, товарищ майор! — попыхтел летчик папиросой, втягивая в себя дым. — Вот только сейчас по телефону звонила. Беспокоится, — со сдержанной бодростью отозвался он и, как бы извиняясь, добавил: — В семье-то, знаете, всякое бывает. — Глаза его блеснули синеватыми белками.

— Бывает, бывает, — согласился я. — Теперь-то уж держите направление.

— Ясное дело.

На пороге появилась розовощекая девушка в сопровождении двух солдат с термосами и чайниками.

— Здравствуйте, вьюноши! — приветливо сказала она. — Кушать не хотите?

— О, милая женушка, елкина мать! — бросился ей навстречу старший лейтенант Смирнов. — Наливай кружку компоту, самую большую! Капитально!

— Тебе, что ль? — поинтересовалась она.

— Прохорову, Людочка! Он именинник сегодня!

— Побыстрей, побыстрей! — торопил ее муж, хлопая по шлемофону рукой, а шлемофон у него сидел на голове, как на папиросной картинке шлем у Ильи Муромца.

— Ты теперь, Людочка, своему летчику Ивану по воскресеньям сама готовишь? — спросил у официантки дежурный по полетам.

— Сама, — засмеялась Люда.

— Как, получается? — с явной подковыркой поинтересовался он, переломив ракетницу.

— Получается, — снова засмеялась она. — На вкус как, не знаю, а в общем выходит горячо.

Все громко захохотали.

Люда налила в большую синюю кружку компот и протянула ее лейтенанту Прохорову. Тот взял кружку и…

— Я Ноль один, отказал компас! Прошу завести на посадку! — послышалось в динамике, вмонтированном в пульт управления.

Все знали, что «ноль один» — это позывной полковника Потанина.

Руководитель полетов поправил красную повязку на рукаве, приподнялся с крутящегося кресла и сосредоточенно посмотрел в сторону посадочного курса. Глаза его подернулись тревогой, губы сжались в тонкую полоску.

— Штурман, внимательно следите за отметками самолета командира на планшете! — приказал он к, нажав кнопку микрофона, передал в эфир: — «Маяк»! «Маяк»! Берите на себя управление Ноль-первым!