Птицы летают без компаса. В небе дорог много
(Повести) - Мишкин Александр Дмитриевич - Страница 26

А Потанин уже вознес руки, как тогда на стадионе:

— Ну-ну, хватит, хватит, разошелся… Будто мы тут ни психологий, ни педагогик не читаем. Художники, композиторы, беркуты… Наплел. Четкий ты больно стал, навострился… — Виктор, вытянув губы, шумно вогнал в себя папиросный дым. Помолчал. Тишина стала неловкой, и он, почувствовав это, улыбнулся. А потом поглядел на меня косо, как на самолет, который вдруг снизился на недопустимо малую высоту, почесал затылок и хотел что-то сказать. Но я продолжил:

— Ну, представь, Виктор, многому ли можно научиться, если за тебя будет пилотировать инструктор? Я понимаю, что в управление надо вмешиваться лишь тогда, когда возникает опасность. Но не тогда, когда инструктору не нравится полет, когда, как ты говоришь, он демонстрирует свое настроение. Если мы будем приучать пилотов в воздухе действовать только по нашей воле, то ему и противник может навязать свою волю.

— Это верно, припер ты меня, — согласился полковник. — И насчет грубости твой верх, инспектор. Я же не Христос. Срываюсь иногда. Сам вижу. — Голос его смягчился, глаза потеплели, и глядел он теперь на меня с каким-то новым вниманием. — Вот недавно один техник выпустил машину в воздух с комком грязи в нише шасси, и после взлета не убрались колеса. За это я техника разделал под орех. Что ж, прикажешь, в «Крокодил» про него писать? Интересно и другое: техник моей жене на мою грубость пожаловался. Доложил, можно сказать. Генерала нашел. Лена со мной после этого случая неделю не разговаривала, молчанкой казнила. Воспитывала… — Виктор Иванович откинулся на спинку кресла и заколыхался от смеха. Смеялся он долго, с придыханием, взмахивая одновременно руками и хлопая себя ими по коленям. Смех этот был кстати, он разрядил обстановку.

Я глядел на Потанина и удивлялся. Сколько в этом человеке и смелости, и мужества, и доброты, и дерзости, и всего, всего… В одном человеке!

«Слава богу, он меня еще слушается…» — вспомнилась фраза Елены Александровны. И что бы Потанин ни говорил, как бы ни смеялся, он всегда чувствовал ее присутствие, хотя и невидимое, незримое, но заставляющее осматриваться. Только почему у меня такая услужливая память — снова воскресила Елену Александровну? А, ладно, в этом грех небольшой.

— У самолета, Виктор, когда ручку перетянешь, начинают крылья дрожать — не нравится. А мы дело имеем не только с машинами, но и с людьми. Которым, кстати говоря, от нас, командиров, иногда и защититься-то нечем.

— Чего им защищаться? — снова забасил Потанин. — С командирами не разговаривают, а отвечают на вопросы. Шучу, конечно. — В глазах его опять заплясали веселые искорки. — Все ты верно рассуждаешь, Сергей. Откуда таких формулировочек набрался, и обороты у тебя все через крыло. Но говорить с тобой хорошо, интересно. Если и правда Яшин с меня пример берет — проведу профилактику честь по чести. С командиров примеры надо брать хорошие. И не думай, что я хотел Прохорова выгнать. Что сомневался, да и сейчас сомневаюсь, — верно. Но осторожность пока еще с трусостью не путаю. Не советую и тебе с выводами торопиться, надо все взвесить. После ссоры с женой и всех тех дрязг, которые он испытал, трудно ему в облаках летать будет. Отстояться он должен.

— Прохоров в основном в наряде отстаивается, уже ремень затянул на последнюю дырочку, — ввернул я, но слова мои прервал телефонный звонок. Потанин взял трубку. Выражение лица его изменилось, в голосе прозвучала прежняя строгость.

— Что же, вы без меня этот вопрос решить не могли? — спросил он и переложил трубку в другую руку. — Вот и решайте. Чуть что — сразу ко мне. Вот я еще с вас спрошу. Почему же на методическом совете не ставили вопросы о подготовке летчиков в сложных метеоусловиях? Да нет, нет. Единая методика… Вы слушайте, слушайте. Вопросы буду задавать я, а вы на них отвечать обязаны. Проверю, проверю. Оправданий мне не надо… — Полковник положил трубку. Помолчал. И, резко поднявшись с кресла, спросил: — Слушай, Сергей Петрович, ты любишь пельмени?

— Кто же из русских не любит быстрой езды и пельменей?

— Поедем-ка тогда в столовую. Там сегодня наши девчата целую гору пельменей накатали. Соловья баснями не кормят…

Небо обвисало все ниже и ниже. На северо-востоке редкий и нудный дождь усердно заштриховывал линию горизонта. И теперь уже трудно было различить границу между землей и небом — все смешалось, спуталось. Вскоре из растрепанной, лохматой тучи, что остановилась прямо над аэродромом, хлынул ливень. Крупные капли беспощадно решетили бетонку. Туча, израсходовав весь свой «боезапас», облегчилась и пошла вверх, подпирая все небо. Облака, подхватывая ее движение, поднимались выше, натягивались туже и как бы выравнивались, грунтовались и сглаживались. Смешиваясь, размазывались и их краски. Небо становилось серо-стальным и уже казалось сотканным прочно и надежно. На аэродром легла тишина. Только веселые птахи стремительно носились у самой земли и призывно кричали. Дождик прибил к траве козявок и букашек. Птицы бесновались и радовались, дурея от богатой и обильной еды. Пернатые то стригли влажный воздух над летным полем, то проходили на бреющем возле самолетной стоянки.

Техники самолетов быстро скинули с крутых спин истребителей подмокшие брезентовые чехлы. И теперь они стояли с откинутыми назад крылышками, трогательно прижавшись друг к другу, как прирученные птицы. На бугорке, приплюснутом тяжелыми тучами, бесшумно крутилось решетчатое зеркало радара.

После построения личного состава полковник Потанин вместе с метеорологом подошел ко мне.

— Учитесь, учитесь, Юрий Романович, я же не против вашей учебы, лишь бы на службе не отражалось и на всем остальном, — закончил он разговор с капитаном.

Роженцев остановился. Покорно кивнул. И как-то разом подобрел, поясняя своим видом, что теперь он сделает «нужную» погоду.

— Беда мне с этим Роженцевым, — недовольно проговорил Потанин, косо поглядев вслед капитану. — Пусть учится. — И, положив мне руку на плечо, сказал: — Что ж, Сергей Петрович, «спарка» в твоем распоряжении. Летай. Потребуется боевой самолет — бери «двадцатку». Приказал, чтобы ее на всякий случай подготовили. Это машина моего заместителя.

— Спасибо, товарищ командир, — улыбнулся я.

— Майор Яшин! — обернувшись, позвал полковник командира эскадрильи.

— Я вас слушаю, товарищ полковник! — забегая вперед, представился Яшин.

— С Прохоровым подготовку к полетам провели?

— Так точно, вместе со всеми.

— Вместе со всеми, — недовольно проговорил полковник. — Что это вы сегодня так плохо выбриты?

— Проспал малость, товарищ полковник, — загребая в горсть пухлый подбородок, ответил комэск. — Жена забыла будильник завести.

— Что же, вам жена будильник заводит?

— Конечно, — попытался улыбнуться майор.

— Здорово, скоро Светлана Семеновна и двигатель вам запускать будет, потом и пилотировать за вас в групповом полете…

А я вроде бы от разговора уже отключился и Потанина слушал краем уха. Мои мысли уже крутились вокруг предстоящего полета с Прохоровым. Они крутились, как шестеренки, иногда набегая зуб на зуб. Я волновался — не за себя, а за летчика.

Воздух содрогнулся от рева турбины. На взлет пошел разведчик погоды. Черным облаком взорвалась стая птиц возле самой бетонной полосы и с криком шарахнулась к лесу. И как они, черти, строй держат, как маневрируют! Вот дисциплина! О, эта древняя зависть к птицам! А вообще-то они нам сродни. Гудит, гремит аэродром, воздух истребители на керосине жарят, а они не улетают отсюда в свои жаркие страны. Чувствуют их родственные души неразрывную связь с летным полем, с авиаторами.

Раскатистое эхо разнеслось по тайге и, замирая на кедровых гривах сопок, растворилось в зеленой листве тальников и захлебнулось, заглохло в густоствольном кедраче, где черт ногу сломит.

На суматошно громоздящиеся облака можно смотреть беспрерывно и всегда удивляться. В них существует та непоколебимая вечность движения, первозданность, которая всегда щемит сердце, словно напоминает самого себя и все вместе взятое человечество…