Птицы летают без компаса. В небе дорог много
(Повести) - Мишкин Александр Дмитриевич - Страница 13

— До инспектора комэском был?

— Комэском.

— На новую технику давно переучился?

— Нам с тобой, Виктор, за освоение новой техники одним приказом благодарность объявили. Я, когда увидел твою фамилию, был уверен, что это именно ты.

— Знаешь, а я не обратил внимания, — искренне признался полковник.

— Эскадрилья у меня отличная была, мне и доверили новую технику в первую очередь, — не без гордости заявил я.

И тут мне захотелось рассказать о людях, с которыми служил, породнился духом, как тяжело было с ними расставаться, покидать насиженное место. Муторно сейчас в кабинете, тишина — хоть пылесос включай.

— Ничего, здесь работа интереснее, — словно уловив мои невеселые мысли, успокоил Виктор Иванович. — Погодка здесь шальная, в аккурат для хорошего летчика. Циклоны часто блудят. Нанайцы говорят, что июль еще не лето, а август уже не лето. И учения, как правило, вместе с дождями проходят. Оранжерея для первоклассных пилотов. Ты все еще майором?

— Давно уже послали на подполковника. Нет пока.

— Присвоят…

Мы подошли к подъезду четырехэтажного дома. Постояли возле красного грибка с детской песочницей. Потанин, задрав голову, посмотрел в небо, как бы разгадывая погоду на завтра. Вошли в подъезд, поднялись на второй этаж. Виктор Иванович нажал на плоский матовый клавиш. В прихожей проиграл музыкальный звонок. Спущенным курком лязгнул английский замок. Дверь открылась. Пахнуло духами, ванилью, жженым сахаром. В проеме показалась высокая женщина в роскошном цветастом халате с белым отложным воротником. Это была Елена Александровна! Стройная, статная, немного пополневшая, с милым тонким лицом, с пышной копной вьющихся каштановых волос. Она и не изменилась, эта забальзамированная женщина. «До чего же дурашлива наша память!..»

— Гляди, Лена, кого я привел! Старый знакомый! — представил меня Потанин.

Жена капризно сложила в трубочку губы, пожала плечами:

— Не знаю…

— Да ты что, Лена? — удивился Виктор. — Класс наш училищный вспомни. Стрельников это! Сама пятерки по-английскому ему ставила. Теперь забыла, — неподдельно упрекнул ее муж.

— Правда, правда, не помню.

Она по-детски положила голову на плечо.

— Не помню, Виктор. Понимаешь, не помню, — призналась она, и бровь ее насмешливо дрогнула. Может, мне показалось?

Я стоял у дверей, ждал, пока меня опознают, и чувствовал себя каким-то виноватым.

— Ну как же, Лена?! В одной эскадрилье с ним были, — настойчиво помогал ей припомнить Виктор, будто от этого зависело, впустит она в дом или не впустит.

— Постойте, постойте! — вдруг опомнилась Елена Александровна и сделала несколько шагов назад, вроде бы для разгона своим воспоминаниям. — Курсант Стрельников! Вернее, майор, майор! — притворно замахала она руками, — Это тот самый, который не мог вылететь самостоятельно? Как же, как же, вспомнила. Ой, как, товарищ майор, я за вас переживала, беспокоилась!

«Только это и вспомнила? Что ж, спасибо и на этом, — отдалось в сознании. — А у меня от этой встречи волос на затылке зашевелился и ворот у рубашки, который гладил утром, тесным сделался. Не вылетел самостоятельно, товарищ майор, факт обжигающий! Переживала, беспокоилась…»

Повесив на оленьи рога фуражки, надев мягкие войлочные тапочки в косую клеточку, мы прошли в комнату.

— Гость ко времени, я как раз пирог испекла. Накрывай, Виктор, на стол, — приказала жена и легкой походкой удалилась на кухню.

Потанин засуетился, совсем каким-то другим стал, вроде бы от него что-то убавилось. То он бежал на кухню, то возвращался, расставлял стулья, садился за стол. Но, прислушавшись к звону посуды, снова бежал туда и приносил какую-нибудь тарелку.

На столе появилась запотевшая бутылка шампанского, хрустальные фужеры с толстыми гранеными ножками, румяный пирог, тарелки с лепесточками желтого лимона и ломтиками белоглазой колбасы.

Квартира у Потаниных просторная. В промежутках между коврами леденисто сверкают полы. Стены уставлены полированной мебелью со множеством шкафов и шкафчиков. О такой мебели мечтает моя Аля. От двери до самого угла — большой шкаф-стенка. На верхних полках мерцает позолота корешков книг, внизу — фарфор и хрусталь в застекленной горке. Два массивных мягких кресла, между ними — журнальный столик и голубой торшер на тонком стебле. В углу чугунные гири и гантели.

Со стен, со шкафов смотрела Елена Александровна. Ее портреты в золоченых рамках красовались везде. То она смотрела строго, то весело, то кокетливо. «Товарищ преподаватель!»

Виктор, заметив, что я разглядываю портреты жены, сказал:

— Леночка моя любит фотографироваться, а я это дело не особенно уважаю, правда, вот раньше… — Он загадочно улыбнулся, наклонился к шкафу, открыл нижние створки и достал оттуда толстый альбом с медной узорчатой пряжкой. Быстро полистал его и протянул мне пожелтевшую от времени фотокарточку. На ней был изображен пухлощекий, длинноносый мальчуган в большой фуражке со звездой, в широкой, вздувшейся по бокам полинявшей гимнастерке с погонами, в коротких штанишках и босиком.

— Хорош, хорош! Потанин! — произнес я, не скрывая улыбки.

— Девять лет мне было, — в ответ усмехнулся Виктор Иванович. — Вот уж тогда любил в военной форме фотографироваться, детская слабость. Интересно и то, что в деревне пацаны мне и прозвище дали «Витька-полковник».

— Выходит, ты еще с детства карьеристом стал!

— Выходит, — притворно согласился Виктор. — А это вот моя деревня в прошлом! — торжественно показал он рукой на картину, которая висела на стене возле окна. — Тамошний художник маслом писал. Теперь эту деревню не узнать, таких вросших в землю хибарок с соломенными крышами в помине нет давно. Сейчас все из камня, железом крыты. Человек всегда должен хорошо представлять, как жили его деды и прадеды. Любопытно, когда везли эту картину из деревни, в московском аэропорту милиционер у Лены и спрашивает: «Случайно, не из Третьяковки?» «Из Трофимовки», — я отвечаю. — Виктор засмеялся, смолкнув, раскатисто добавил: — Трофимовка моя, деревенька родная! — Поднявшись со стула, он пошел на кухню. — Хватит, Леночка! Давай за стол!

— Вот и всегда так, все ему побыстрей, все как-нибудь! — совсем без злости сердилась жена, разрезая большой душистый пирог.

— Сколько можно тянуть? Садись, Леночка. Все в норме, — сказал Потанин, взял кусок пирога и положил к себе на тарелку.

— Где в норме? Рубашку застегни. Полковник! Носится по стадиону под свист солдат. Господи, глядеть на тебя стыдно. Футболист! — Жена села за стол, подперев лицо белыми колоннами рук.

Виктор виновато посмотрел на жену и снова подцепил на вилку кусок пирога, донес до своей тарелки, но тут же положил на место — там уже лежал точно такой же.

— Что ты, Леночка, без этого нельзя. Пока силы есть, надо носиться. В движении — жизнь. — Виктор послушно застегнул пуговицы у ворота рубашки. Взял бутылку, покрутил ее крепкой рукой за горлышко. Пробка вылетела с легким хлопком. — Стреляет, значит, медали не зря дают, — заметил он, наклоняя бутылку к фужеру. — Давайте за встречу! Приятная встреча, ничего не скажешь! Почаще бы нам всем вместе встречаться! Верно, Лена?

Жена молча кивнула, посмотрела на меня и взяла со стола фужер.

— Вот так в жизни бывает! Разъехались все в разные стороны и… снова вместе! — со вздохом добавил Потанин.

Елена Александровна кокетливо пригубила фужер, сбив с краев тугую шипучую пену, и тихо произнесла:

— Вы уж извините, мне еще надо тетради проверить.

Встала из-за стола, заученным движением поправила прическу и пошла в другую комнату.

— Она у меня теперь детишек английскому языку учит, еще и в Доме офицеров кружок ведет на добровольных началах, как говорится. А грозная… Одно слово — преподаватель. Училищная привычка осталась, — уже шепотом протянул он. — Ты, Сергей, не обращай внимания, закусывай.

— В семье так и должно быть, Моя в этом отношении тоже такая же, тоже рядом с училищем жила.