Лесные сторожа
(Повесть и рассказы) - Сергуненков Борис Николаевич - Страница 8

Мы с дедом в ту пору клеймили для рубки деревья; возвращались домой поздно, громко стучали о порог сапогами, клали на полку топоры и увесистое клеймо, похожее на кузнечный молот, и начинали варить ужин. С нами в дом приходил запах леса, от рабочей одежды пахло свежей сыростью. В сумке от противогаза мы приносили подмороженные грибы подбрусенки, клюкву, что подбирали по пути. За день мы здорово уставали, — вечером в глазах неотступно мелькали цифры, клейма на свежих затесах старых деревьев, острие топора, ветки, пни. Мы с дедом торопились закончить работу дотемна и гадали: скоро ли зима?

С приездом человека, смыслящего в механизмах, у деда появилась срочная забота. Он извлек из-под кровати испорченную дрель и показал шоферу. Тот объяснил, что для починки инструмента нужны новые шестерни.

Разговор о дрели сблизил двух дедов. Но знакомство они начали издалека, с загадок. Деду была предложена наилегчайшая загадка о топоре: в лес идет — домой смотрит, домой идет — в лес смотрит. Дед, чуть выждав время для накала, отгадал ее и предложил свою.

На мой взгляд, это был целый исторический и философский трактат про Петра Первого. Раз поехал Петр Первый выбрать место для города Питера. Застала его ночь. Спит он — ни на суше ни на воде, утром встает, умывается — ни сухим ни мокрым; утирается — ни тканым ни пряным. Едет дальше. Попадается ему зло. Он взял зло и в зло бросил. Попадается добро. Он взял добро и из добра добром выгнал.

На это старый шофер ответил, что загадку он слышал мальчишкой в деревне. Спал Петр Первый в лодке. Умывался пеной.

Утирался гривой коня. Увидел змею, в муравейник бросил. Увидел быка в жите и кнутом его из жита выгнал.

Покончив с загадками, деды обратились к воспоминаниям. Шофер начал рассказывать свою длинную повесть. Воспоминания нестройно чередовались. Чаще всего говорилось о молодости и солдатской службе; причем были в цене только самые яркие эпизоды, способные произвести впечатление на мужское общество. Тут был случай с самовольной отлучкой на свидание, арест, гауптвахта, стояние на часах в полной боевой амуниции, которая весила ровно 72 фунта. Не был забыт и побег к родным в деревню, и солдатские волнения в феврале 1917 года, и забавный случай, приведший неловкого солдата в госпиталь, когда на похоронах генерала он споткнулся и разбил коленку. Война крепко сидела в их сердцах. Говорили про первую атаку, про цветы с названием «козлы», от которых не залечиваются раны, про цены на хлеб и махорку.

Но многое, интересное для меня, умалчивалось. Для меня было интересно узнать о питерском комиссаре Киселеве, первых днях революции, о первых шоферах того времени, выгоняющих по 30 километров в час — рекордную по тому времени скорость на допотопных «губмобилях», «бьюиках», «амо». Мне хотелось спросить старого шофера, откуда у него такая дорогая палочка. Может, с ней связана какая-нибудь история?

Разговоры и воспоминания мало оживили нашего гостя. Он скучнел на глазах. С утра он надевал пальто, шапку, словно собирался куда-то идти, и оставался в доме. Мы решили, что он не выберется на улицу, но однажды он взял палочку, сумку и отправился в лес.

Вернулся он поздно Вечером, когда мы собирались его искать. Он рассказал о том, что видел в лесу дятла и большого лося. С собой принес березовые ветки, связал из них метлу-голичок и долго подметал на кухне пол.

Он сказал, что его перестало качать из стороны в сторону, а палочку он оставил в болоте: она мешала ему ходить.

На следующее утро отставной шофер отправился на поиски палочки, но не нашел ее. Он излазил все болотце — палочка исчезла. Он ходил за палочкой каждый день и возвращался с пустыми руками. Походка его стала увереннее, он уже не стоял у окна, а ходил по лесу. К испорченной дрели он не притронулся.

Как-то раз я пошел с ним на поиски вместе.

Вышли на шоссе. По нему проносились машины. Мокрое тело дороги стелилось перед машинами, соединяя два горизонта — северный и южный.

В лесу было тихо. Пришли на болотце.

Зачавкала под ногами вода; мох обнимал наши ноги по колено, мягко пружинил. Через каждые десять метров старик останавливался и говорил:

— Вот тут я ее приторкнул. Под этой березкой. Я клюкву собирал, а ее взял и приторкнул.

Но палочки нигде не было. Старость брала свое. Шофер плохо ориентировался в лесу, а в дорогах когда-то разбирался отлично.

Дед ждал меня на делянке. Я не мог надолго отлучаться. Мы ходили часа три; я оставил старика одного.

Скоро он уехал в город. Лесной воздух и тишина вылечили его.

…Весной в двадцать втором квартале, что неподалеку от шоссе, я рубил просеку. Были чудные дни. Старые травы умерли навсегда. Зато отчаянно зеленели новые. Зеленели деревья, зеленели озимые, даже небо от обилия зелени казалось зеленого цвета.

Я работал в одной майке, с душевным подъемом, который всегда приходит весной. Во время отдыха я ложился на траву, глядел в небо и слушал птиц.

Тут возле березки я увидел сумку из прорезиненной материи и лакированную палочку с именным вензелем. Так вот где он оставил ее! Я подошел поближе. Палочка была испачкана белыми пятнами. Сквозь них я разглядел надпись: «Защитнику революции боевому комиссару товарищу Киселеву от красных сталеваров города Петрограда». В сумке в одном углу лежали две металлические шестеренки, а рядом какая-то птица свила себе гнездо. На дне лежало три рябеньких яйца.

Я оставил сумку старика на месте, а палочку взял: может, при случае мне удастся вернуть ее хозяину.

В лесу до вечера стучал и стучал мой топор, и лезвие его было мокро от весеннего сока деревьев.

Татьяна Алексеевна — сельская учительница. Она живет на горушке у самой реки. Окна ее дома глядят в мой обход. От крыльца спускается вниз тропинка и обрывается у воды. Брод здесь глубокий — редко кто пользуется этой тропинкой.

Если она увидит из окна дымок, то знает — это работаю я. Она бежит вниз по тропинке, неустрашимо переходит речку и заявляется ко мне мокрая.

— Как вам не стыдно, — говорит Татьяна Алексеевна вместо приветствия, — сидите в своем лесу, как медведь. Никогда не узнаешь, что с вами.

Я стараюсь оправдаться, как могу, говорю, что мало времени и много работы, а она сушится у костра или лежит на солнце и смотрит в небо.

Это не мешает мне работать.

Она интересуется моими лесными делами, а я школьными. Своих учеников она называет «мои дети». Ей двадцать лет. Я хорошо знаю ее «детей». Они частенько совершают набеги на мои кварталы и не хуже меня знают в лесу каждый пень.

Как кроты, они возятся в старых траншеях, лазят по деревьям, и я не спускаю с них своего ока.

Вчера она была опять. Выжимала платье, грелась у костра.

— Какой вы недогадливый, — сказала она, — все вам надо подсказывать. Почему вам не прийти в школу и не рассказать ребятам о лесе? Надо растить себе смену. Я предупредила своих детишек, что вы придете завтра. Не вздумайте отказываться — уже поздно.

Просеку чистить я умел, тушить пожар я тоже умел, сажать дички, мыть посуду, пол, готовить обед, гладить, пахать, клеить обои, печь блины — все это я умел. Но быть учителем я не умел. Я не знал, как и что рассказывать детям. Легко сказать «растить себе смену», если эта «смена», несмотря на всяческие запреты, обдирает черемуху до последней ветки. Я знал, что с ребятами надо говорить просто и по возможности подкреплять свою речь наглядными примерами. Это мне еще раньше сказала Татьяна Алексеевна.