Лесные сторожа
(Повесть и рассказы) - Сергуненков Борис Николаевич - Страница 19

Кто не был занят на работе, по старой традиции вышел нас провожать. Радист Валентин Васильевич включил торжественный марш. Вот домик общежития с белыми занавесками на окнах, вот столовая и добрая повариха тетя Дуся, руки у нее в муке до локтя.

— Счастливого пути! — сказала нам тетя Дуся.

— Добро, добро, — степенно ответил Алексей Тихонович.

Огромный Димка шагал щеголем, выпятив грудь. На голове у него армейская фуражка козырьком вбок. Он хлопал бичом у самых бараньих курдюков и весело кричал:

— Эй, губа-дура, шире шаг!

Рядом с ним грустная Машенька, она провожала нас до окраины поселка. Мы поднялись на склон горы, за нами остались белые черепичные крыши домов, высокая мачта с красным флагом, белье на веревке, люди. А впереди — неизвестные бесконечные горы. Каждому из нас стало немножко грустно.

— Прощайте, люди, прощайте!

…Я стал засыпать, когда меня толкнул в бок Алексей Тихонович.

— Не спишь? — спросил он.

— Нет.

— У тебя батька кем работает?

— У меня нет батьки, его на войне убили.

— А, — сказал Алексей Тихонович, — а до войны?

— Токарем на заводе.

— А я своих всех в войну потерял, — сказал Алексей Тихонович и, словно обидевшись на меня за что-то, отодвинулся.

…Наш гурт скатывался вниз по длинной узкой долине, оставляя после себя широкий след взрыхленного снега. Голые горы остались позади, теперь они ощетинились лесом. Листья с деревьев облетели, сбросили иголки лиственницы, и сразу оголились их черные, точно обугленные стволы. Похолодало, и вместо дождя теперь сверху сыпал снег.

Пройденный путь измотал нас, мы устали, ослабли. Холодно было в седле, мерзли руки, державшие повод, мерзли ноги, я то и дело склонялся на теплую холку коня, чтобы согреться, но это меня мало спасало. Димка и Алексей Тихонович предпочитали идти пешком, держа коней на поводу. Ноги зарывались в снег. Мы падали, и больше всех падал Алексей Тихонович. Наша одежда превратилась в тряпки, не согревала нас. Но самое страшное было ночами. На дежурного караульщика надевали сто одежек, все, что было у нас, каждый отдавал самое теплое, а двое остальных жались в палатке под тонким одеялом.

Я думал: «Глянуть бы на нас со стороны, что это за чучела!» На Алексее Тихоновиче бессменно висел рваный малахай, и я уже не развязывал тесемки на его шапке. Димка выжег у костра добрую половину своего ватника, а я горбился и горбился в своем резиновом плаще, натягивая воротник, и горб мой скоро должен был стать больше самого меня.

Димка насмешливо говорил:

— Ты что костылем ходишь? Словно в землю тебя тянет. Гляди, как я! Во! — Он выпрямлялся во весь свой огромный рост и замирал, оттого становился похожим на каменный монумент. — Тебя такого и девушка ни одна не полюбит. Знаешь, каких ребят девки любят?

— Ну, каких?

— Чтоб чуб набекрень, грудь колесом, в руках мускулы играли, а во рту песня. Запел ты песню — они сами к тебе идут. А у тебя девушка есть?

— Нет.

— Что, не успел? Эх ты, губа-дура, сами-то они к тебе не придут: мол, полюбите меня, пожалуйста…

В Куягане на нас обрушилась метель. Алексей Тихонович и Дима ушли в село за продуктами, а я остался с гуртом. Я промерз до самых костей. Ветер дул свирепо из узкой горловины ущелья. Снежные струи, как гвозди, пытались вбить меня в мерзлую землю. Я не знал, как мне укрыться от метели, — то садился на корточки, прятался за баранов, то, взмахивая руками, начинал остервенело бегать вокруг гурта.

Наконец они возвратились. Рядом с Димкой была какая-то женщина.

— Вы сошли с ума, — говорила она Диме. — Вы погибнете в дороге. Вам надо остаться в Куягане и переждать метель.

— Ладно, не плачь, не хорони заживо, — отвечал Димка. — У нас план, нам график выполнять нужно. Ты нам сахар, сухари выдала? Ну и иди на свой склад, отсыпайся.

— Неужели вы не понимаете, — говорила женщина, — что ваша жизнь дороже всех баранов на свете?

В женском голосе чувствовались беспокойство и жалость. В нем мне послышалось отчаяние от невозможности доказать нам что-то очевидное, несомненное для нее. Алексей Тихонович и Димка молча собирали и вьючили наш скарб. Мерзлые веревки не гнулись и вдавливались в мягкие бока вьючных быков.

Я все время стоял к женщине спиной, прячась от ветра, потом повернулся и увидел ее. Это была рыжая девушка. Прядь волос у нее выбилась из-под белого платка и вилась на ветру. Она глянула на меня, жалкого, оборванного, грязного, не человека, а горб резиновый, отшатнулась, но я замахал руками.

— Вот ты какая…

— Что? — спросила она удивленно.

— Ничего, — сказал я, — я смотрю на тебя, а ты вон какая.

— Ты чего вылупился, как баран на новые ворота? — крикнул мне Димка. — Поезжай, красавец. Слышишь?

Но я стоял на месте.

Я глядел на нее так, как будто раньше никогда не видел девушек. Я видел ее нос, ресницы, легкий шрам у левого виска, рыжие волосы, распадок у переносья, линию, где верхняя губа соединяется с нижней, — для меня это был вновь открывающийся мне мир. Как будто бы я вновь увидел и горы, и солнце, и деревья, когда я глядел на ее лицо. Это было лицо первой девушки, красоту которой я заметил.

— Хоть вы убедите их, — сказала она мне, — вы же все еле стоите на ногах. Куда вам идти?

Торопливо и неумело она попыталась развязать веревку на вьючном быке, но Алексей Тихонович сказал:

— Не трожь.

Я думал, что он хочет ее ударить, и потому подбежал на ее защиту, но Алексей Тихонович и Димка уже вскочили в седла, подняли гурт и двинулись в путь.

Девушка, не глядя на меня, медленно пошла к селу. Мне хотелось ее удержать хоть на несколько минут, но как это сделать, я не знал. Я шел за ней по пятам и что-то невнятно бормотал ей в спину.

Вдруг она резко остановилась, повернулась ко мне и зло закричала:

— Уходи, убирайся отсюда! Не хочу тебя видеть. Ты подлый, ты трус. Иди к ним, образина!

Она ругала меня, а я стоял и глупо улыбался, я радовался, мне казалось, она не ругает меня, а говорит ласковые слова. Мне, очевидно, нужно было сказать ей что-то хорошее, приятное, но ничего путного не приходило мне в голову, я только твердил:

— Ничего, все будет прекрасно.

Она досадливо махнула на меня рукой и побежала к селу, а я повернул назад.

Снежные вихри лизали землю и выдували слежавшийся снег; за камнем, за пнем, как тени, выстилались снежные гребешки и тотчас исчезали. Мне было легко и радостно. Я одернул свой плащ, выпрямился. «Хватит, — сказал я себе, — досыта поносил я свой горб». Теперь мне казалось, что метель мне не помеха, напротив, я думал, как она хороша, весела, как нежно гладит мне лицо!

Наши ушли далеко, догнал я их нескоро. Они шли вдвоем как ни в чем не бывало; виднелись малахай Алексея Тихоновича и капюшон Димки.

Я подъехал к Алексею Тихоновичу.

— Ну и метель, — сказал я. — До Бийска шесть дней. Как придем в Бийск, сдадим гурт, и я сразу сюда, обязательно найду эту девушку. Деньги получу, куплю новое пальто, костюм и заявлюсь к ней. Она такая добрая…

Алексей Тихонович молчал, а потом сказал:

— Поезжай в левую сторону да придержи баранов, но не жми на них сильно, не напирай, а гони по ветру к лесу, а не то случится беда.

Я поехал. Влево обрывалось ущелье. Ветер дул остервенело. Мне казалось, что я принимаю на себя всю метель и загораживаю собой и гурт, и товарищей. Ветер бешено рвал мой плащ. Я подставлял метели свою грудь и лицо и бормотал: «Злись, злись, сколько хочешь, все равно не возьмешь».

Ветер подталкивал и подталкивал баранов. Упрямые животные прятали от ветра головы и лезли вперед, к ущелью. Я хотел отвернуть их от ущелья, но ничего не мог сделать. И тут я увидел себя совсем рядом с обрывом, бараны прижимали меня к обрыву. Я соскочил с лошади и колотил, пиная их сапогом в брюхо, в морду, куда придется, а они все жались к обрыву.