Лесные сторожа
(Повесть и рассказы) - Сергуненков Борис Николаевич - Страница 15

Это были самые обыкновенные деревца, худенькие, голенастые, с неразвитыми стволами, некоторые были исковерканы взрывами и осколками снарядов. Они явно не подходили по нормативу.

Мы выкопали их и еще пять, в 49-м квартале. А через неделю машина увезла деда в город.

Я приоткрыл дверь в его пустую комнату и остаток дня просидел в раздумьях. Я вспомнил, как говорил мне боцман Кулебяка:

— Книга делает человека умным, степь — вольным, море — беспокойным, а лес — мужественным. В мужестве богатство жизни.

Таким мужественным человеком показался мне русский дед Иван Леонов.

Август — месяц скверных происшествий. По его милости я стал погорельцем и отцом чужих детей.

Я рыл колодец неподалеку от дома. Старый колодец пересох — я остался без воды и теперь искал новую жилу.

Было раннее утро. Еще держались белые ночи; в эти ночи, как рано ни проснешься, — солнце в небе.

Над землей торчала только моя макушка. Лай собак привлек мое внимание к странному шествию.

По тропинке, глядя на босые ноги, медленно шла незнакомая девушка с корзиной и узлом через плечо.

За ней на поводу, кивая, плелась лошадь с двумя седоками: сонным мальчиком лет пяти и облезлой кошкой. За лошадью двигалась корова; она была привязана обрывком веревки к лошадиному хвосту, раскачивала огромное вымя, словно ведро, что иногда подвешивают мужики к задку телеги. За коровой в некотором отдалении семенила коза, а дальше трусил жеребенок.

Табор подошел к дому. Девушка строго прикрикнула на собак.

— Уже приехали? — спросил малыш. — Это наш дом?

— Наш, — сказала девушка. — Слазь и отведи на луг Малышку.

Она сняла с плеча корзину и открыла ее. Из корзины с кудахтаньем высыпали куры. Коза по-домашнему уже рылась в грядке с морковкой.

Я глядел на все это и не верил своим глазам.

Что за люди, откуда? Уж не ошиблись ли они адресом? Я никого не приглашал к себе. Эта девушка была мне совершенно незнакома, хоть она и вела себя так, словно я приходился ей родным дядей.

«Стоит ей войти в дом, — подумал я, — и она убедится, что здесь живут люди, у меня на плите даже чай теплый от завтрака. В наше время найти пустой дом не так просто».

Но события развивались по-иному.

Пока, стоя в яме, я размышлял о появлении нежданных пришельцев, девушка не теряла времени даром.

Первое, что ей не понравилось в моем доме, — это распоротая половина флотских брюк, заменяющая подстилку Еруслану. Она до невозможности пропахла псиной, и я сам собирался ее выкинуть. За ней полетели на двор грязные банки из-под варенья, соломенный тюфяк, кастрюли.

Ждать, когда появятся на улице кровать, ружье и прочие мои малочисленные пожитки, я не стал.

Признаться, я имею предубеждение против людей, которые, переступая порог чужого дома, спешат проявить свое недовольство по поводу не так поставленной кровати или слишком веселого вида обоев. У каждого хозяина есть на это свои причины, а если их и нет, то это не значит, что надо не спросясь всюду совать свой нос.

Я запустил в козу камнем, пугнул кур и вошел в дом. Здесь уже чувствовалась женская рука: стол был от окна отодвинут, табуретки переставлены, увеличенную фотографию эсминца «Возбужденного», на котором я плавал, заслонило белое полотенце с надписью «Доброе утро».

Березовым веничком девушка подметала пол и, не оборачиваясь, спросила:

— Ты, Тимка?

— Что за гости у меня? — сказал я. — Кто распоряжается в моем доме?

Девушка обернулась и, ничуть меня не испугавшись, но и не глядя в глаза, ответила:

— Мы Меньшиковы, из Белой Холодицы… Мы будем здесь жить. Если нельзя, мы уйдем.

Она подала мне письмо.

Теперь я разглядел ее получше. На улице она показалась мне взрослее; это была девочка лет четырнадцати — угловатый подросток, с облупленным носом, худенькими плечами, небрежно расчесанными волосами и быстрыми, испуганными глазами.

Все время, пока я читал письмо, она смотрела в пол, но я знал: она разглядывает меня с ног до головы и прикидывает в уме, что я за человек. Девушки прекрасно видят через опущенные веки.

Письмо меня удивило не меньше, чем появление на кордоне гостей.

Писал мой сосед, лесник Меньшиков, с кордона Белая Холодица. Мы часто встречались с ним на рубеже наших обходов, самых дальних и самых глухих в парклесхозе. Он сообщил, что лег в больницу (разболелась старая рана), и просил, если ему будут делать операцию, на это время присмотреть за детьми и обходом.

— Скажи, Таня, — девушку звали Таней, — когда отец лег в больницу? — спросил я.

— В понедельник.

— А сегодня пятница. Где вы были эти дни?

— Дома. Но у нас кончился хлеб, а Тимка плачет, когда остается один.

— Устраивайтесь, — сказал я. — Ты меня не на шутку перепугала: я думал, меня выгонять будут из собственного дома.

Вечером я вернулся с обхода усталый и голодный; я проверил свой лес, с тем расчетом, чтобы завтра податься в обход к Меньшикову. Мне хотелось одного — лечь и уснуть.

Но дверь в сени оказалась запертой. В доме была тишина.

Я постучался.

— Открывайте, — сказал я.

Мне никто не ответил. Я стукнул громче.

— Вы что, умерли? Открывайте, это я.

Наконец за дверью раздался Танин голос:

— Вы не стучите. Вы Тимку разбудите. Он уснул.

— А как же я?

— Я вам на улице постелила. Там и поесть найдете.

Я стоял перед дверью, соображая, что делать. Но не ломать же ее в собственном доме? Я нашел на дворе тюфяк, лег и прикрылся одеялом. Комары не давали мне покоя.

— Начинается дьявольская жизнь, — ворчал я, — придешь домой, а спи под дверью.

Спать мне расхотелось. Я встал и пошел рыть колодец.

Ночь была светлая; на востоке и севере полоской рдела заря, спали деревья, спали травы, спали птицы, устав от долгого дня; лишь в болоте кричал дергач: крен-крен — да я ковырял на дне колодца лопатой.

Сквозь тонкие стены домика мне было слышно, как проснулся Тимка и как он разговаривал с Таней.

— Это кто шумит?

— Лоси ходят, спи.

— А у нас они так не ходят. У нас они лучше, да? А батя скоро приедет?

— Скоро. Сделают операцию, он и приедет.

— А он не умрет?

— Вот глупый. Разве он может умереть?

— А тетя Даша говорит, что может.

— Она ничего не понимает.

— Иван лучше понимает, да? Он говорит, что батя скоро приедет. А ребята с Иваном к нам придут?

— Придут. У нас сейчас очень важное дело.

— Какое дело?

— Тебя это не касается. Ты спи.

— А дяденька где?

— Он нас охраняет.

Я скреб колодец долго и уснул тут же, обхватив черенок лопаты.

Утром, к удивлению Тимки, я появился из-под земли. Он так и уставился на меня.

— Ты из земли вылез? — спросил он.

— Из земли.

— Ты великан?

— Какой там великан!

— Нет, ты великан. Ты до солнца достанешь.

— Чего проще. Стоит только захотеть.

Часам к десяти я шагал в Белую Холодицу. Протоптанная тропинка в жестких зарослях вереска привела меня через высокий сосновый бор к небольшой опушке у ручья. Кордон был невелик: дом, сараюшка, две полосы с картофелем. У сарая на бревне сидела пожилая женщина и перебирала бруснику. Меньшиков был вдовцом, и я посчитал женщину случайно забредшей ягодницей.

Ребята, уходя, аккуратно закрыли окна, а дверь заколотили тонкими досками крест-накрест. На крыльце в углу лежала упавшая записка. В ней крупными детскими буквами написано: «Ваня, приходи в назначенный час к старому мосту. Надо сговориться о важном деле. Таня».

Женщина оказалась дряблой, грузной, с маленьким носом на рябом лице, грубыми руками. Не знаю почему, она была не расположена к доброму разговору и на мой незлобный вопрос, откуда она, затараторила, что все лесники обманщики, что Меньшиков занял у нее 20 рублей, а теперь упрятался в больницу. Хватит ей того, что ее муж после войны два года пролежал в госпитале и оставил одну с четырьмя детьми. Но она все равно добьется своего, потому что ей надо покупать сено; девчонка отдала 15 рублей, но у этой маленькой ведьмы не больно вырвешь. Своя рука ближе и к себе подгребает. Вон шуваловский поп на мотоцикле перевез несколько машин дров. А кто ему дал? Конечно, эта девчонка. И ребят деревенских к этому сманивает.