Тайфун
(Собрание рассказов) - Ирецкий Виктор Яковлевич - Страница 2

Пирс Бергэм получил свою мастерскую по наследству от отца, хромого Джо Пирстера, который на пространстве от Шотландии до Антильских островов одно время был известен, как закоренелый пират. В каком-то сражении, а вернее всего, в пьяной драке, безрассудный Джо потерял ногу и наскоро заменил ее деревяшкой с железным обручем. После такого веского предостережения он решил оставить свою опасную деятельность на море, кстати сказать, нисколько его не обогатившую, и стал искать счастья на сухопутьи. При этом он дальновидно переменил фамилию, и таким образом проворно ускользнул от неумолимого возмездия суда вице-адмиралтейства. Случай завел его в Бристоль, где он и обосновался на одной из самых грязных и вонючих улиц этого многолюдного города в качестве починочных дел мастера, то есть паял ведра, лудил кастрюли и починял замки. Одновременно он женился и тем самым окончательно прикрепил себя к суше.

Но острый запах моря и волнующие воспоминания никак не позволяли ему заглушишь в себе старые склонности рыцаря фортуны, и очень часто, вместе с озабоченными хозяйками, которые приносили с собой дырявые ведра или сломанные ключи, в его каморке стали появляться воры с крадеными вещами, а также свободные купцы, как тогда называли контрабандистов. Иногда разговоры с ними были кратки, а иногда продолжительны и бурны. Во время одной из таких продолжительных бесед Джо лишился второй ноги и сделался самым неподвижным из сухопутных людей, чем безмерно огорчал свою жену, ни на минуту не оставляя ее без гнусных ругательств, ворчливых укоров и непрерывного брюзжания. Вообще любимым занятием для его языка и мозга были противоречия; грубости и ссоры были его наслаждением. Он по-настоящему бывал счастлив, если ему удавалось кого-нибудь оскорбить.

В этой обстановке — среди криков, ругани и сквернословия — протекало детство его сына Пирса, тупоумного мальчугана с большим ртом и длинными, как у обезьяны, руками. Прикованный к месту Бергэм-отец не выносил одиночества и требовал, чтобы сын безотлучно находился при нем и молча выслушивал его нескончаемые повествования о былых удачах и неудачах. Под хриплый говор бывшего пирата, то и дело менявшего восторги на мрачную печаль, маленький Пирс обучался всем премудростям слесарных наук, но постичь их не мог. Устройство замков рисовалось ему искусством, предназначенным для немногих. Поэтому он наотрез отказался изучать его и остановился на простейшем из искусств того же цеха — на изготовлении и починке цинковых и железных изделий.

Когда Пирсу исполнилось восемнадцать лет, он стал владельцем мастерской. Это случилось внезапно. В один прекрасный день старый безногий пират решил, что он чересчур долго просидел на одном месте и прямо-таки на четвереньках отправился в трактир, носивший славное название «Храбрый моряк». Там под воздействием пинты ямайского рома он вступил с каким-то колониальным прощелыгой в ожесточенный спор, доказывая превосходство морской службы над сухопутной, и перестал извергать злые слова только тогда, когда бутылка из-под выпитого им рома прошибла ему голову. С этого дня Пирс Бергэм приобрел право громко говорить, принимать заказы и назначать цену, чего до сих пор делать не смел.

Но перемена этим не ограничилась. Как сказал бы старый пират, Пирс решил немедленно переложить галс и взять другой курс. Из ненависти к отцу, долго скрываемой, он отверг все его приемы работы, высокомерную манеру обращаться с людьми и беспричинную руготню. Ему хотелось начисто выкурить из своей мастерской дух отца, старой, бесчестной и раздражительной собаки, которая готова была вцепиться в горло каждому, кто заглядывал в ее конуру. Это удалось ему, и он искренно поверил, что принадлежит к другой расе, улучшенной и очищенной от семейного бесчестья.

Только одна отцовская склонность оставалась в нем неистребимой. Так же, как у старого пирата, в его крови пламенела тоска по сказочным сокровищам, которые таятся в пещерах, на островах и на дне океана и ждут, пока он придет за ними. Среди работы, под стук молотка и визг напильника, ему грезились бочки с золотыми гинеями и дублонами, а фантазия тотчас же выстраивала перед ним большой замок, приблизительно такого же вида, как собор св. Марии в Редклифе, который был виден из его окна.

Однако и бочки с золотом, и богатый замок пребывали только в мечтах. В тридцать восемь лет он продолжал оставаться мастером цинковых и жестяных изделий и был насквозь пропитан запахом ржавчины и смазочного масла.

Однажды к нему заглянул юноша, одетый по-господски, но бедный, как крыса. Он принес починить цинковый подсвечник и стыдливо спросил о цене. Бергэм почувствовал в нем обедневшего дворянина и, питая слабость к этому сословию, не взял с него ничего. Так между ними установилась дружба.

Его звали Томас Чэттертон. Как говорили в это время, он был a garret poet, что означало чердачный поэт. Чэттертон мечтал о славе и сильно тяготился тем, что отпущенное ему свыше дарование значительно опередило его возраст. Из боязни встретить недоверие к своим молодым силам, он выдавал сочиненные им поэмы за чужие, будто бы переведенные с языка древних саксов, замысловатые письмена которых он научился разбирать.

Но, мечтая о славе, Чэттертон имел и более скромные мечты: в любое время ощущать в своем кармане несколько шиллингов. Ломая голову над тем, как бы добыть их, он однажды был озарен мыслью сыграть на тщеславии тех людей, которые, пребывая в ничтожестве, пытаются выйти в знать.

Впервые он применил свою выдумку на одном парикмахере, который не прочь был по праву носить тупею локонов надо лбом, широкополый сюртук и жилет, доходивший только до талии. Чэттертон смастерил для него старинный документ с геральдическим изображением его древней фамилии, но первый опыт, по-видимому, оказался неудачным. Парикмахер отнесся к документу крайне подозрительно.

Тогда у него мелькнула мысль проделать то же самое с более простодушным мастером цинковых изделий, и это увлекло его нисколько не меньше, чем подделка старинных хроник города Бристоля, ибо для него, как для всякого поэта, слово лгать ничем не отличалось от слова сочинять.

— Мистер, — сказал он однажды Бергэму, — не происходите ли вы от древнейшего из родов Англии? По крайней мере, в Редклифском соборе я нашел пергамент с родословным древом славной фамилии Бергэмов.

Сын хромого пирата конфузливо смахнул со лба каплю грязного пота и, почесав напильником макушку, смущенно сказал:

— Все возможно. Но только я полагаю, что это мне ни к чему.

Тогда фантазия поэта живо изобразила перед ним ту сказочную перемену, которая должна совершиться в его жизни, если это окажется правдой, и с той же легкостью, с какой он разбирался в причудливых письменах саксов, юный поэт прочел будущее Бергэма, восстановленного в своих рыцарских правах.

Чэттертон говорил прозой, но это были стихи, от которых воспламеняются чувства и забирают в свою власть разум. Бергэм слушал и, словно зачарованный, замер на месте. В эти мгновенья в его душе перестраивались все мечтания, пламеневшие в крови, и снова загорелась надежда отыскать сокровища, которые его терпеливо ждут в пещерах и на уединенных островах. Ему даже показалось, что рыцарство есть один из кратчайших путей к ним.

Когда поэт собирался уходить, у верстака стоял уже не Бергэм, мастер цинковых и жестяных изделий, а сотворенный вымыслом искатель счастья, славы и богатств.

Чэттертон очнулся первым и сказал:

— Занимаясь наукой, я в то же время очень нуждаюсь, хотя сам не виноват в этом нисколько.

В каком-то полусне Бергэм протянул своему благодетелю пять шиллингов и просил как можно скорее принести пергамент с гербом его предков. Через несколько дней он получил его, а в придачу еще и старинную балладу, в которой воспевался рыцарь с той же фамилией.