Ученики Ворона. Черная весна - Васильев Андрей - Страница 17

Но это должен был решать Гарольд, а он за шпагу не взялся. Значит, не счел нужным. Выходит, есть у него какие-то резоны так поступать.

— И снова ты ошибся, — попенял Генриху дядюшка. — «Они колданут, они колданут». Вот, не колданули. Даже за сталь не взялись, негодяи такие. Слушай, может, в дальних краях Гарольд и впрямь ума-разума набрался?

— Тогда его точно убить надо, — буркнул вновь побледневший Генрих, который, несомненно, был крайне разочарован нашим поведением. — Я и в те времена, когда он был дураком, его еле терпел, а уж в качестве умника он станет вовсе невыносимым.

— Не набрался, — с сожалением произнес мой друг. — Теперь я это наверняка знаю. Не послушал умного совета, сделал все по-своему, как привык, и вот результат.

— Снявши голову, по волосам не плачут, — назидательно произнес дядюшка. — А вообще — да. Сиди ты на Западе, не сунься сюда, тогда и жив бы остался.

— Ну да, — сплюнул Гарольд. — А вы бы все новых и новых наемных убийц подсылали.

— Не без этого, — признал дядюшка, подходя к нему и доставая из ножен его дагу. — Но и меня пойми. Ты мне живой не нужен. Положение при дворе шаткое пока, не всем фамилиям пришлось по душе то, что произошло. А если еще вспомнить про родню твоей матушки… Опять же — ну как ты к Рою Шестому побежишь? Он тебя всегда любил. И с де Фюрьи ты сошелся близко, твой лучший друг — жених одной из их рода. А я (ведь про это даже и не знал. Нет, никак тебе жить нельзя. И приятелю твоему — тоже. Генрих, иди сюда.

Брат Гарольда болезненно скривился.

— Может, без этого обойдемся? — спросил он у дядюшки.

— Как? — пожал мощными плечами он. — Надо, сынок, надо. Терпи.

Генрих так и не тронулся с места, тогда Тобиас в несколько шагов приблизился к племяннику и вогнал лезвие даги ему в бок. Неглубоко, так, чтобы кишки не повредить, но кровь брызнула из раны моментально, закапав пол трапезной. На колете Генриха расплылось темное пятно, он побледнел еще больше, хоть, казалось, дальше уже и некуда.

— Ну и для полноты картины займусь собой. — Тобиас было хотел пустить в ход оружие Гарольда, но потом подумал и, подойдя ко мне, достал из ножен уже мою дату. — Лучше так. Не будем обманывать королевский суд во всем, пусть будет хоть что-то по правде.

Себя он жалеть не стал, вспорол камзол на груди, да так, что белая рубаха под ним мигом стала красной. И еще полоснул как следует руку. Врать не стану — впечатлил меня. Не всякий так себя резать сможет. Другого-то запросто, но вот себя…

— Зови, — стряхнув капли крови с руки на пол, скомандовал одному из воинов Тобиас. — Можно.

Дверь скрипнула, и в залу вошел скромно одетый человек, в котором я сразу же каким-то шестым чувством угадал судейского. Не знаю отчего, но эту публику от любой другой я отличу легко. Они в любом королевстве одинаковы, и раймилльские от местных не отличаются ничем. Может, они вовсе отдельная ветвь человеческая? Некое племя, которое рождается для судейских нужд?

— Вот они, злодеи, — рыдающим голосом произнес дядюшка. — Я их принял в доме как родных, как самых близких мне людей, а они… Пытались убить меня, пытались убить Генриха!

Бледный Генрих так и стоял на прежнем месте, в глазах его плескались боль и страх, он, похоже, впервые так близко столкнулся с этой стороной жизни и теперь пытался осознать, что ему делать дальше. В смысле — умирать или еще пожить.

— Бедный мальчик, — прорычал дядюшка и толкнул племянника в грудь, тот рухнул в свое кресло и громко заорал от боли. — Вот видите, каково ему! Не то страшно, что в бок ударили, что лезвие чудом не вспороло ему печень. А то, что это сделал его брат! Братоубийца!!! Что может быть страшнее!

— По королевскому уложению братоубийство карается четвертованием, — невозмутимо пробубнил судейский. — Свидетели есть?

— Полный зал, — обвел рукой трапезную Тобиас. — Вот, все они видели то, как я этих двоих встретил, а также как они меня и этого бедного мальчика убить хотели.

— Прекрасно. — Судейский зевнул, не раскрывая рта. — Завтра сами приходите и пяток этих молодцев прихватите.

Снимем показания, подготовим королю записку по этому поводу, и, если все будет удачно, через месяцок он это дело рассмотрит.

— Как же так? — расстроился дядюшка. — Король судебные дела рассматривает по вторникам, я знаю. Почему месяц?

— Непросто это. — Чиновник озадаченно нахмурил брови. — Есть некая очередь. Дело-то личное, не государственной важности, у него и ход другой.

— Государственной, — заверил его дядюшка. — Государственной. Вы ко мне нынче на обед загляните, мы это обсудим.

— Почему нет? — покладисто согласился чиновник. — Обед — это хорошо. Но только без вина. Печень, знаете ли, пошаливает.

У дядюшки и впрямь все было на мази. Четверо крепышей в такой же серой судейской одежде шустро надели на нас кандалы, освободили от остававшегося при нас оружия, которое их начальник прихватил с собой, а после повели к выходу.

— Что, вы тоже против нас будете свидетельствовать? — не удержавшись, спросил я у сестер Гарольда, которые так все это время и просидели молча. — Тоже любопытно глянуть, как нам руки-ноги рубить будут?

Ответа не последовало.

— Да какая вам разница? — без тени недовольства и даже как-то учтиво сказал мне судейский. — В Силистрии показания женщин судом не рассматриваются. Кто будет им верить, по крайней мере, находясь в здравом уме?

За воротами нас поджидала черная карета с задернутыми шторками окнами и без каких-либо гербов на дверях. Нас запихнули в нее, и она мигом тронулась с места.

Что меня немного удивило — к нам никто не присоединился. В смысле — в карете кроме меня и Гарольда никого больше не было. У нас в Раймилле тоже подобные черные экипажи имелись, правда, немного по-другому выглядящие, но назначение у них было такое же — перевозка опасных преступников. И тех, что на корону злоумышляли, и тех, что попроще, — убийц там или грабителей. Как правило, везли их после оглашения приговора от тюрьмы до Веселой площади, где злодеи и заканчивали свои дни в петле или под топором палача.

А здесь — ничего подобного. Нет, с каждой из сторон кареты на приступках имелось по дюжему молодцу в сером, и на козлах двое устроились, но это все не то. Вот у нас, помню, по четыре судейских прямо в карету набивалось. Сам видел не раз такое на Веселой площади — сначала слуги закона из экипажа вылезают, а уж потом преступник, цепями звеня, выбирается.

Я-то на казни любил дома ходить. Нет, сам процесс мне не нравился, чего в нем хорошего? И потом — сейчас вон тот бедолага на эшафоте, а завтра, не приведи боги, ты сам. Подумать страшно. Но вот по чужим карманам шарить в то время, когда злодея жизни лишают, просто прекрасно. Все кричат, все ждут чужой смерти, а потому за своим добром следят не так внимательно, как обычно. Я как-то раз у одного благородного кошель таким образом стянул, так в нем аж два золотых оказалось и еще серебра добрая пригоршня!

Хотя меня бы на Веселой площади казнить не стали, не стоит себе льстить. Мелковат я был для нее, не те грехи. Меня бы вообще казнить не стали. Скорее всего, продали бы на угольные копи, где всегда люди нужны. А что тут удивительного? Там работники мрут как мухи. А так все что-то да получают: король — пару серебряков за мою шкуру, владельцы угольных копей — нового работника, а я — заслуженное наказание и непременную смерть лет через семь-восемь. Как свои легкие, от угольной пыли черные, выблюю, так и сдохну.

А может, руки бы по локоть отрубили, такое у нас тоже в чести было. И живи дальше как знаешь.

Но то дома. Зато здесь меня казнят как благородного — на площади, при стечении народа. Правда, непонятно за что, но это уже не столь важно. Если, конечно, до такой крайности дело дойдет.

— Гарольд, — вкрадчиво сказал я. — Слушай, я как-то не очень понимаю, отчего нас никто особо не охраняет.

— В смысле? — уточнил мрачный Монброн.