Под горой Метелихой
(Роман) - Нечаев Евгений Павлович - Страница 92

Нюшкин отец поднял руку:

— У меня предложенье: письмо написать в Москву!

— И послать его с нарочным! — выкрикнул с места Володька. — Лично — товарищу Сталину! Написать коротко: «Выполним!» И всем как есть подписаться!

— Никакого нарочного не надо; есть на то телеграф, — поправил Владимира Карп Данилович, — а у нас в Москве — представитель. Так и адресовать: «Москва, Кремль, делегату съезда Андрону Савельеву». Он и передаст съезду.

Сразу сделалось тесно в клубе. Кормилавна попробовала было пробраться к выходу — куда там, совсем затолкали старуху. Каждый к столу продирается, а Улита уже подписалась, через головы мужиков Дарье ручку протягивает.

Подписалась и Кормилавна: крестик сбоку поставила. У порога опустила на скамейку Андрюшку. Только взять его на руки собиралась — подхватил кто- то парня. Глазам своим не поверила Кормилавна, и дух у нее захватило: сидит Андрюшка на плече у Егора. И не кричит, не отталкивает его. Ничего не сказала Кормилавна Егору, — слов не нашлось. Непослушными шагами ступила к порогу и больше того напугалась: стоит возле печи отец Никодим — в тулупе овчинном, без шапки, и волосы, как у Андрона, обрезаны за ушами.

«Господи твоя воля!» — внутренне ахнула Кормилавна. Перешагнула порог, оглянулась: точно, острижен поп под гребенку. Вот тебе и отец Никодим… Кто бы такого-то приневолил? Сам, видать, отрешился!

На крылечке — ледок; Егор придержал Кормилавну за локоть. А позади — Улита и Дарья.

— Давно бы вот так-то, — певуче проговорила Улита Егору, видя, что Андрейка сидит у него на плече. — Помогай, помогай бригадиру внучоночка пестовать!

Кормилавна только головой покачала: ну и баба эта Улита, и до всего-то ей дело! Ладно еще, не обмолвилась другим каким словом. Вот уж истинно на мочале язык-то подвешен. И Егор промолчал, — что он скажет? Андрейке — тому всё равно, кто бы ни нес. Не знает, что первый раз у отца на руках, да и надо ли знать-то ему про это? Так и шли молча до самых ворот. А у клуба опять гармонь с переборами, звонкие голоса девичьи…

Вернулся Андрон из Москвы — не узнала его Кормилавна: молодым приехал, веселым! Андрейке привез заводного мышонка, кучу сладостей выложил на подоконник, Кормилавне — набивную шаль. Накинул на плечи ей, как в молодости, — прослезилась старая, снизу вверх заглянула в потеплевшие глаза мужа, молча и робко погладила его руку. Свернула дорогой подарок, на самое дно сундука упрятала, а внучонок на мышь не нарадуется. Катится она по полу и — до чего же забавная, — если щель на пути попадается, остановится перед ней, как живая, подумает малость и — в сторону! Подвернет Андрон ключиком — снова бегает мышь, и Андрейка за ней вперевалку. Дед за внуком на коленях ползет, бородой метет половицы. Кот смотрел-смотрел с печи — шмякнулся пухлым комом, сграбастал мышонка. Все трое один на другого навалились.

Не дали Андрону повозиться с внуком: первым пришел Роман, следом — Еким с председателем, соседи набились. И каждому заново начинай: кого видел, с кем разговаривал, будут ли новые законы?

— Один он у нас, закон: пятнадцать пудов с десятины — в казну, — говорил хозяин. — Больше посеял — твое.

— Это как понимать? — как на собранье, поднимая руку, спросил дед Парамоныч. — Земли промерены и записаны, где ты еще прихватишь?

— Захочешь — найдешь! Вырубов, гарей — мало тебе в лесу? А за Мокрой еланью? Ну, пни, бурелом, что же тут страшного? Деды наши не на такую землю садились! За Пашаниным хутором эвон пласт какой ивняком затянуло. Наша земля?!

— Доброй была бы — хуторские не бросили бы…

— Всё подберем! Через годика два-три и эта бросовая земля сам-восемь, а то и поболе даст; руки к ней приложить надо! Вот об этом и толковали: из году в год поднимать урожай, тогда к этим пятнадцати пудам с десятины сами набросим десяток для рабочего класса, семена будем иметь свои собственные да и на трудодень килограммов по восемь перепадет!

Разговорился Андрон, плечи расправил, дивуется Кормилавна: подменили в Москве человека, да и только!

С этого и пошло, закрутилось. Не заметили, как весна разлилась теплынью. Грачи облепили березы, ручьи подточили ледяной утрамбованный горб почерневшей дороги, с Верхней улицы пробуравили лаз к огороду Улиты. А потом за неделю согнало снег, уползла зима по оврагам в пади лесные, по крутому скату Метелихи зелень брызнула. Давно такой весны не было: то с ветрами, с изморозью, с тягучим туманом, а тут, как по заказу, день ото дня суше. Пробудилась земля, напилась хмельным вешним соком, нежилась в парной истоме.

Воскресным днем велено было Андрону показать бригаду в полном составе. Из города приехала комиссия, и соседний колхоз, с которым соревновались, прислал своих представителей. На площади возле клуба выставил бригадир в ряд плуги, бороны, сеялку конную. На телегах — тугие мешки с зерном и по одному — у колеса. Этот развязан: пусть каждый видит, а захочется, и на руке взвесит, чем засевать будет бригада яровые поля. Пшеницу чуть не по зернышку отбирали, овес, гречу веяли по два раза, сортировали, на брезентах разостланных прогревали на солнце (про новое это дело — обогрев семян — ставропольские колхозники рассказали Андрону в Москве).

Часам к десяти подъехал Мартынов. Вместе с комиссией обошел весь ряд, потом осмотрел упряжь и лошадей, привязанных тут же к церковной ограде. Кони сытые, гладкие, как в кавалерии, гривы у всех расчесаны. Карп Данилович, по старой памяти, сам расковал тех, которым ходить в борозде, — тут особый отбор, — и копыта зачистил рашпилем. Нечего было сказать комиссии, — всё приготовлено к севу как полагается. После этого направились к трактору. С пол- оборота завел его Дымов, — он теперь был за старшего на «путиловце», за зиму настоящие права получил.

— Лихой из него выйдет танкист! — подойдя к Николаю Ивановичу, проговорил Аким, с видимым удовольствием глядя на сноровистого, подвижного парня. — Лихой!

Часом позже закончили смотр бригады Романа Васильевича; и там всё в порядке.

— Добро! — похвалил Мартынов. — Хороших вестей дожидаться будем и стопудового урожая! А потом разведем коров-холмогорок. Так, что ли, агроном? — повернулся он к Егору. — Что с твоим опытом, не оскандалишься?

— Пойдемте посмотрим, — предложил тот.

За плетнем Петрухиного огорода кустилась диковинная озимь. В каждом гнезде пучок сочно-зеленых стеблей. Местами до десяти, и в полметра ростом. Вместе с народом подошел и Андрон. Долго стоял у плетня, шевелил крылатыми бровями, но в разговор не вступал.

Вечером партийная ячейка заседала, — с Романа снимали взыскание. И Андрон был тут же, а вернувшись домой, не стерпел — рассказал Кормилавне про тех, кого принимали в партию.

— Вот я тебе и толкую, — добавил Андрон, — Николай Иванович сегодня показал нам бумагу, подписанную знаешь кем? «Отрезаюсь от веры в загробную жизнь, от бога и дьявола. Верю в человеческий разум и в то, что вижу своими глазами». Чуешь? Поп Никодим написал! И в колхоз — заявление. Пятнадцать рамочных ульев сдает в артельное наше хозяйство, а к осени у него двадцать пять верных будет. На худой конец по четыре пуда нацедит с улья. Прикинь-ка, во што оно для колхоза-то обернется!

Как во сне слушала всё это Кормилавна и плохо соображала, что было потом. Андрон после ужина сам унес самовар, развернул на столе газету, высыпал на нее три горсти пшеницы, ножом отбирал самые крупные зерна, шевеля беззвучно губами. Так и не знает старуха, ложился в ту ночь Андрон или нет. Встала утром — хозяина и во дворе не видно, а в огороде самая лучшая грядка жижей навозной залита. Еще через день грядка вскопанной оказалась, граблями разрыхлена.

Неделю колдовал Андрон на своем огороде: по вечерам, как с поля приедет, и на рассвете. И только с ольховых шишек пыльца посыпалась, а сирень набрала бутоны — бледноватая тонкая зелень проклюнулась у него на грядке, как у Егора, гнездами. На колхозных полях — на что рано сеяли — едва появились первые всходы, а у Андрона на два вершка пшеница поднялась! Там начала куститься — у бригадира в трубку погнало, и в каждом кусте по восемь-двенадцать стеблей!