Под горой Метелихой
(Роман) - Нечаев Евгений Павлович - Страница 82

Мартынов кивнул Николаю Ивановичу. Андрон уловил в этом поддержку, расправил бороду тыльной стороной ладони:

— Раз уж так оно получилось, что советская власть указывает нам жить одной семьей, то и думать надо каждому за всех. Про Романа не скажу худого: колхозной копейки он не тронет, в артельный сусек со своим мешком не залезет. Раз нету растраты, во вредительстве не замешан — нету ему и статьи уголовной. И всё-таки председателем он не гож. Это, как бы сказать вам, ну всё равно, как солдат на ученье: направо, налево, приказ любой выполнит, а командовать сам не может. Давайте нового подбирать.

Председателем выбрали Карпа Даниловича, Романа оставили бригадиром. И опять не обошлось без вмешательства Николая Ивановича. Раздвоилось собрание: поровну подняли руки за Андрона и за Карпа, — три раза считали.

— Повторяю, товарищи, — пояснил учитель, — партийная организация не против того, чтобы председателем артели был избран Андрон Савельев: человек он добросовестный, честный, хороший хозяин. Бригада его на первом месте, люди сработались. Зачем нам разбивать сколоченный коллектив? И Карпу работать легче будет, когда у него такая опора.

К столу Федька Рыжий протиснулся. Не дожидаясь, пока смолкнут голоса, заявил убежденно:

— Комсомольцы сказать велели, чтобы дядю Андрона с бригады не трогали: потому нам соревноваться не с кем будет. У него вон выруба корчевать с весны начали, клеверов больше плана посеяно и в коровнике чистота. Очень даже для соревнования с молодежью авторитетная кандидатура!

— Ученик ваш? — кивнул Николаю Ивановичу Мартынов на плечистого парня, когда тот усаживался в кругу молодежи.

— В прошлом году семилетку закончил. А что?

— Счастливые вы люди — учителя! — вздохнул Мартынов.

Секретарь райкома записывал что-то себе в блокнот, а Николай Иванович вспомнил при этом сына Пашани — Мишку. И решил сразу же после собрания рассказать руководителям района про письмо, полученное Дарьей; заодно уж поведать и истинные причины отвода кандидатуры Андрона на пост председателя колхоза. Ожидают нового агронома, — со дня на день должен приехать Егор, не будет у них мира с Андроном.

— Пчела — насекомое зело трудолюбивое… Вот видишь, солнышко чуть взошло, а она уже со взятком в семью, в улей к себе возвращается! Смотри, сколько у нее набрано — и на лапках, и на загорбке. Видишь, капельки как росинки, — мед.

Говоря это, Никодим указательным пальцем правой руки медленно вел по тыльной стороне своей левой ладони, на которую опустилась тяжело нагруженная пчела.

Рука у Никодима большая, шире Мишкиной во много раз, заросла густым седым волосом, и пчеле, наверное, показалось, что попала она в непролазную чащу лесную, в бурелом.

Так же думал, пожалуй, и сам Никодим, потому-то и помогал пчеле выбраться на более чистое место — легонько подталкивал ее ногтем к первым суставам полусогнутых пальцев. Пчела ползла, переваливаясь с боку на бок, осторожно перебирая лохматыми лапками и чуть подрагивая распростертыми прозрачными крылышками, а оказавшись на косточке среднего пальца, сложила слюдяные свои перышки и остановилась перевести дух.

Теплым взглядом широко расставленных желтоватых глаз Никодим следил за каждым движением труженицы, дышал в сторону и всё время поворачивал ладонь так, чтобы для пчелы не было подъема.

— Притомилась, бедняга, — не говорил, а скорее всего думал — вслух Никодим. — Мед — он тяжел. Эти капельки для нее всё равно, что человеку гири двухпудовые на каждую ногу, а ей лететь надо.

— А если ужалит? — спросил удивленный Мишка.

— Чего ей жалить-то? Я ведь ее не обижаю. Пчела, она всё понимает. Это у нас, у людей, другой раз за добро лихом расплачивается, у пчелы нет этого. Потому и живут они лучше нас, дружнее.

Мишка дышать перестал, — про попа Никодима одну страшнее другой истории рассказывались: то разбойникам головы скручивал, как цыплятам, то татар перебил с полдеревни, лошадь через забор, как овцу, пересаживал медвежьими лапищами. Изо всей деревни один разве только Андрон мог без страха подать руку Никодиму. Эх, была бы у Мишки такая сила! Припомнил бы кое-кому…

— Вот смотри: отдохнула.

Мишка вздрогнул, снова глянул на руку попа. Пчела расправила крылышки, собираясь лететь. Никодим отвел руку подальше и опустил. Желтой вытянутой каплей пчела повисла в воздухе и полетела к тому самому улью, верх с которого позапрошлой ночью опрокинул Мишка.

— Так-то вот, парень, — провожая задумчивым взглядом пчелку, говорил Никодим, — пчелиной семье позавидуешь. Далеко еще нам — людям — до этой бессловесной твари.

Никодим повернулся лицом к Мишке, под седыми кустистыми бровями теплились далекие мерцающие огоньки. Никогда не доводилось Мишке видеть такого спокойного и печального лица. У отца глаза были всегда злые, колючие, у матери — слезливые.

Припомнились Мишке и еще одни такие же внимательные глаза — учителя, Николая Ивановича. А что отец про него говорил? Деда Кузьму кто раскулачил, кто отца забрал?! Учителю верить нельзя. Голь к нему липнет, верно. Им-то что: рады стараться, чтобы и у других тоже не было ничего. Сделаться бы похожим на этого вот попа, хоть бы половина силы его перешла в руки Мишки. Показал бы тому же Володьке.

— Великое благо дано человеку — разум, — продолжал между тем Никодим. — Разум поднял его над всем живущим. И второе благо — речь. Слово человека останавливает реки, раздвигает горы, в дремучих лесах и на вековечной гнили болотной воздвигает сказочные дворцы; слово единит помыслы черных и белых, желтых и краснокожих, в сто крат умножает духовную силу простого смертного. Имея разум и речь, человек не может жить в одиночестве, чтобы снова не стать зверем. В другой раз говорю тебе: иди к людям.

Страшно Мишке и непонятно всё это. Смутно припоминал, что и учитель говорил как-то про черных и белых, желтых и краснокожих и что все они одинаковы друг перед другом. И учитель говорил про разум и речь, а больше о том, что всем надо работать.

«Как же так — одинаковы, когда и говорят-то по- разному и бог у каждого свой? — тужился уразуметь Мишка. — У одного дом-пятистенник под жестью, рысаки выездные, у другого — солома в окне? И что законы для всех одни — вранье это. Вот Гарифка, приятель отца, жеребенка украл в Константиновке; на пять лет упекли в острог, да отцу — два года за то, что сбыл того жеребенка на сторону, а у деда Кузьмы белым днем сундуки вытряхнули — по сей день ходят по воле. Это как понимать?!»

— Вот говоришь ты, что жить одному нельзя, — сутулясь и не глядя в лицо Никодиму, начал Мишка, — а сам-то чего же ушел?

— Может быть, и вернусь еще, — не сразу ответил тот, — мне поразмыслить надо.

— Тоже нашкодил чего-нибудь? — нахально засмеялся Мишка. И попятился шага на два от Никодима: хлестнет наотмашь — пришибет, как козявку.

Но Никодим даже не шевельнулся, всё так же копной сидел на колоде, положив ладони на колени.

— Ты против меня — мизгирь, — проговорил наконец Никодим. — Если я говорю: иди к людям, — иди. То, что ты напроказничал, избывается просто — родительским словом или кнутом. Человеку в мои годы надо самому себя по костям переламывать. Понял?

Три дня после этого разговора молчал Никодим.

Было похоже на то, что он забыл о присутствии в своей избушке еще одного человека или не замечал его. По утрам, однако, разливал чай в два граненых стакана, двигал в сторону Мишки плетушку с нарезанным хлебом, миску с медом. Так же и вечером, после того как приносил в ведрах процеженный мед, спускался в подполье и долго двигал там бочками. На ужин приносил огурцов и помидоров. Всё это молча съедалось, и Никодим укладывался спать; храпел до того страшно, что у парня волосы поднимались на макушке.

За эти дни опухоль на лице и руках Мишки опала, но кожа оставалась лоснящейся и тугой, в темных пятнах с обводами. Отоспался Мишка, повеселел от сытой еды. На четвертый день Никодим взвалил на плечи липовую кадушку и отправился прямиком через лес в Константиновку.