Под горой Метелихой
(Роман) - Нечаев Евгений Павлович - Страница 65

За делами позабыл Андрон о стычке с Улитой, да и она о том не поминала. На работе держится серединка на половинке, разговору вздорного от нее не слышно, ну и ладно. Сорвалась баба, откричалась, пойди докопайся, с чего это. К Николаю Ивановичу думал сходить, — не до того ему. Третий раз в райком вызывают, а зачем — не сказывает, и председатель молчит; о делах партийных рассуждать при посторонних не полагается.

Началось с весны, с планов сева; по-своему сделали, а соседи — как земельный отдел расписал. В грязь, в тину сеяли, а потом заново весь яровой клин перепахали, и ничего — нефедовского председателя не трогают, агронома, правда, под суд отдали. Так и увезли, а он-то чем виноват? Выполнить всё норовил, вот и выполнил. В Каменном Броде иначе обернулось: яровые в конце июня в дудку погнало, а председателя с Николаем Ивановичем на бюро вызвали.

— С властями надо ухо держать востро, — всякий раз приговаривал Артюха, — одно понять непременным образом важно: чего хочет от тебя начальник. Догадался — бей в точку! Завсегда человеком будешь…

Непонятно это Андрону: агроном-то нефедовский вон как старался — сидит! Наши не потрафили — тоже нехорошо. Где же правда? Жить, как Артюха? Сомнительно. Правда-то — она с народом. Не покорился учитель директиве, так уж как небось руки горят у начальника земельного отдела, а взять-то нельзя! А теперь кто же он есть после этого — Евстафий Гордеич? Непонятно.

Видел однажды Андрон на столе у Николая Ивановича конверт, сургучом опечатанный. Написано: «Москва, Кремль, товарищу Сталину». Выходит, немалый спор завязал учитель. Комитет — слово серьезное, как это против комитета единому решиться? Там-то ведь тоже партийцы! Или такой же Артюха мозги остальным затуманил? Да неужто и в партии они есть?

Долго ломал Андрон голову. Не найти ему правильного ответа. Одно ясно, как божий день: если пролезли такие людишки к руководству, не жди от них доброго дела. Один по дурости черт-те чего придумает, другой от зависти перед умным, а третий и по злобе, с умыслом. Это вредительство.

Вредить можно по-разному: делом не удалось — языком. Злее оно другой раз получается. И опять чересседельник припомнился Андрону. За что он тогда исполосовал Улиту? За язык. С умыслом она сбрехнула в тот раз про подол? Едва ли. Какая была корысть наговаривать? Ляпнула сдуру, и всё. Тогда Улита говорила своими словами. А теперь у нее другое…

— А всё-таки спытать надо Нюшку, — проговорил Андрон вслух. — Неужто она?

Случай подвернулся скоро: сама Нюшка пришла на двор бригадира лошадь просить в Константиновку.

— Отец чего не пришел?

— Ехать-то мне надо.

— Чего?

— Железо там оцинкованное в кооперации есть.

— Железо? К чему оно понадобилось?

— Карп Данилович говорит: листа три надо. Мы ведь уже всё приготовили на памятник Верочке. Плиту тесать заново специалиста призвали, кузнец из прутьев решетку сварил. А теперь листового железа надо: тумбочку такую сделали, как в городе на партизанской могиле. Обшить ее только осталось. А надпись в Уфе на заводе делают медными буквами. Это уж Маргарита Васильевна постаралась. Пишет, что скоро приедет.

— Это вы дело удумали. Николай-то Иванович знает?

— Знает, да не про всё.

— Дело, — еще раз проговорил Андрон и тут же отправился на конюшню.

По дороге спросил, не глядя на спутницу:

— Ты чего это Улите про меня сбрехнула?

— Что вы, дядя Андрон? — У Нюшки даже голос сорвался.

— Никого больше не было. Ты да Артюха. А она мне потом такое выложила!..

Андрон только сейчас глянул на Нюшку. Лицо у той в пятнах белых.

— Что вы, дядя Андрон. Слова я ей не сказала!

— Занятно в таком разе…

— А про чего разговор-то? — спросила Нюшка, переводя дух и не переставая моргать часто-часто.

— Да так… Девкам-то оно и слушать про такое неспособно.

— Ох, дядя Андрон, дядя Андрон, — одно и то же повторяла Нюшка, и по тому, как горели ее щеки, как срывался голос, понял Андрон, что подозрения его на Нюшку были напрасны.

Когда Нюшка уселась в телегу, подобрала вожжи, Андрон вывел коня из ворот, боком присел на охапку травы, намереваясь проехать до Ермилова хутора. За хутором издавна пустовал порядочный клин доброй земли, трактористы из МТС под пары его сейчас обрабатывали.

Нюшка молчала до самого поворота за Метелихой, потом проговорила как бы про себя:

— Знали бы вы, дядя Андрон, что мне Улита про счетовода нашего рассказала! Жалко вот, нет на мельнице старого хозяина, спросить не у кого сейчас.

— Про Артюху?

— Про него. Про то, как он человека продал!.. Он и Улиту сбивает, а вы на меня такое…

— Это кого же? — медленно повернулся Андрон к Нюшке. — Кого продал Артюха? Кому?

— Младшего брата Карпа Данилыча, вот кого!

— Постой, постой… А при чем тут Улита?

— А вы сами ее обо всем расспросите. Затыркали бабу…

Остался Андрон на свороте, проводил Нюшку долгим взглядом. Пока шел по лесу, перебирал в памяти далекие смутные годы. Крутился тогда Артюха и нашим и вашим: попробуй теперь разберись! Потом подумал о комсомольцах: насчет памятника — это хорошо. Молодцы, ничего не скажешь. Молодежь растет добрая. Заберет она скоро всё в свои руки, повернее дело по-своему.

Вот он и выруб. У самой дороги трактор стоит, попыхивает синими колечками. Тракторист и парнишка-прицепщик сутулятся у высокого зубчатого колеса. Наседает на них с кулаками костистый, поджарый малый, в расстегнутой, без пояса, косоворотке. Издали слышит Андрон:

— Вы что? На кого вы работаете?! Да за такую работу к стенке вас становить! «Пар мы подымаем!»… А потом за вас заново перепахивать? Заново трудодни начислять? Двадцать сантиметров полагается брать, а у вас?

Подошел Андрон ближе: Володька!

Как пришел Владимир к Николаю Ивановичу утром, так и не уходил до позднего вечера. Совсем пусто показалось теперь в квартире учителя. Валерки с весны опять нет дома: снова лежит в больнице, в Уфе. Обо всем переговорили, перед обедом на речку прошлись. Рассказал Дымов учителю о книгах, какие прочесть удалось, о городских комсомольцах, с которыми сдружился. В первый день, как выписали из больницы, был у них на заводе. Хорошо встретили, машины разные показали, а на котором станке флажок треугольный — тут ударник работает, только стружка сизая из-под резца!

— Вот если бы и у нас так же, — мечтательно проговорил Владимир, — по-ударному!

— Надо кому-то пример показать.

— За этим дело не станет, Николай Иванович, да я не о том говорю, — продолжал Владимир. — На заводе тоже работа нелегкая, но там всё-таки проще: человек знает свое постоянное место, станок у него отрегулирован, инструмент приготовлен, болванки, какие обтачивать, на тележке рядом. Отработал он свои восемь часов, сколько ему начислено — знает. А у нас?

— В передовых колхозах об индивидуальной сдельщине идет разговор. Кое-где это уже практикуется. Отличные результаты.

— Читал я про это в газете, читал…

По тому, каким тоном были сказаны эти слова, Николай Иванович понял, что врожденным мужицким умом вчерашний подросток оценивал сегодняшний день колхозной деревни, пытался представить себе и свое и колхозное завтра, сопоставлял всё это с промышленным производством.

За разговором незаметно миновали пастбище, берегом Каменки вышли к запруде у мельницы, без слов постояли на шатком переходе. Моста через реку не было: срезало его льдом, и плотину прорвало. Огромное обсохшее мельничное колесо стояло накренившись набок. Дом мельника, приземистый пятистенник из кондовых бревен в обхват, с ободранной крышей и закопченными окнами, казалось, подсматривал искоса за всем, что происходит вокруг, и затаил про себя что- то недоброе. Мельница обветшала и тоже осела набок. Как-то нехорошо было тут, тягостно.

— Прудить надо, — по-деловому высказался Владимир. Нахмурясь, осматривал он поломанные сваи, запустелый мельничный двор с покосившимися постройками, затем перевел взгляд ниже — туда, где бешено бурлил под ногами поток, пенился в горловине пролома, а дальше разливался в отлогом котловане и лениво зализывал оплетенные водорослями прогнившие бревна слани. Улыбнулся совсем по-мальчишески: