Перед прыжком
(Роман) - Еремин Дмитрий Иванович - Страница 72

Из взаимных расспросов и разговоров едущих в этом вагоне выяснилось, что родился Клетский в относительно обеспеченной семье торговца книгами в Москве, в Охотном ряду возле церкви Параскевы-Пятницы. Книжный развал отца с годами пользовался у москвичей все большим успехом, семья жила все богаче. Петенька закончил вначале гимназию, потом, по совету отца, поступил в Коммерческое училище. Но тут отец умер. С книжными делами отца он знаком был мало — с ними пришлось расстаться, подрабатывать на жизнь уроками. Училище удалось закончить лишь десять лет спустя, на исходе века. Зато молодой, образованный коммерсант легко устроился счетоводом в Торговый дом братьев Маркиных, где после шести лет работы оказался во главе коммерческой части чугунолитейного завода.

К тому времени Петр Петрович преуспел и в семейной жизни: на одном из балов в пользу голодающих он познакомился с Анечкой Корзиной, единственной дочерью не крупного, но вполне состоятельного московского фабриканта. Молодые люди влюбились друг в друга. Петр Петрович в качестве зятя Корзиных перешел к тестю на должность главного финансиста.

На втором году нового века у них с Анечкой родилась первая дочь, Сонечка; через два года вторая, Катенька. И жить бы семье Петра Петровича в холе до конца дней, не случись в России рабочая революция. Фирма тестя лопнула как радужный, эфемерный мыльный пузырь, и Петр Петрович оказался не у дел. В их шестикомнатную квартиру вселили еще семью. Не приспособленная к трудностям жизни Анечка умерла от тяжкой испанки, пришлось продавать носильные вещи.

Казалось, все рухнуло. Но тут неожиданно появился ясный просвет: по роду прежней работы Петру Петровичу приходилось сталкиваться с адвокатом «Международной компании жатвенных машин в России» господином Воскобойниковым, и тот помог педантично честному в финансовых вопросах Клетскому устроиться на завод американской компании под Москвой — на вполне приличную должность. А главное, с хорошей благоустроенной квартирой здесь же, на территории завода.

Девочки выросли. Старшая, Сонечка, успевшая окончить девять классов одной из московских гимназий, стала работать в заводской конторе секретаршей директора Круминга. Младшая, Катенька, бойкая деловитая девочка, училась в последнем классе советской школы второй ступени. Не посоветовавшись с отцом, она вступила в комсомол и целыми вечерами хороводилась, как не без упрека говорил Петр Петрович, со своими одноклассниками.

Именно Катенька чаще всего и снабжала костры отца нехитрым горючим. Правда, не без помощи ее товарища по комсомолу Антошки Головина.

Наблюдая за ними, Петр Петрович пока помалкивал. Да и что он мог сказать своей Катеньке? Отваживай, дескать, этого беловолосого молодца, метко прозванного Подсолнухом? Своевольная девчонка спросит: «А почему?» Действительно, почему? К тому же парень вовсе и не плохой. У них… как это там говорится? Да, комсомольская дружба. Ну, может быть, увлечение: юное сердце влюбчиво. Ну и что? Все это — полудетское, неизбежное. Невинные взлеты чувств. А жизнь — велика. Сто раз пройдешь через ее порожки, пока найдешь свой истинный дом…

Поездку в Сибирь Клетский воспринял как исполненную надежд перемену в бедном однообразии еле-еле тлеющей заводской жизни, а волхование у костра — как милое, почти счастливое развлечение. Сидя на складном деревянном стульчике, предусмотрительно взятом из дома, он аккуратно и вовремя подкладывал в костерок палочку или сучок, помешивал в закопченном ведре ароматное варево и от удовольствия мурлыкал что-нибудь под нос. В особо благодушные минуты позволял себе даже некоторую игривость. Чаще всего, хитровато поглядывая на нетерпеливо дожидающихся обеда дочерей и соседей, напевал на бойкий шантанный мотивчик патриотическую сатиру — «Мальбрук в поход собрался», и в тех местах, где должны были звучать не совсем пристойные слова о провале завоевательского похода Мальбрука, он с хитроватым и поэтому с не менее непристойным видом подчеркнуто бубнил:

— Ну, папа! Как тебе не стыдно! — пунцово краснея, укоряла его пышненькая, синеглазая Сонечка. А бойкая, смешливая Катенька просила:

— Ох, папка… давай еще! И я тебе подпою!

Катенька и в самом деле давно уже нравилась Антошке. Нравилась ее стройная небольшая фигурка, обрамленное темными волосами умненькое лицо с карими, бойко поблескивающими глазами. А главное — никакого форса образованной барышни в отношениях с такими рабочими парнями, как он. Девушка не пропускала ни одного танцевального вечера, не отказывалась от предложений любого парня, если он был вежлив и трезв. А особенно охотно соглашалась, как ему казалось, когда стал ее приглашать на танцы он, Антошка Головин.

В танцах ему нравилось не столько то, что танцуешь с девчонкой, сколько ритм самого слаженного движения, гибкая легкость тела, мгновение за мгновением как бы плавно взлетающего и плывущего над исшарканным ногами полом вместе с другими девчатами и парнями. А рядом с тобою — Катенька. И ты тайно любуешься тем, как легко и воздушно, лучше всех, это делает она, порозовевшая от удовольствия.

Он даже думал иногда, что не только он ею, но и она тоже тайно любуется им, легким и ловким парнем. Это возбуждало в душе странную сладкую радость. Домой с таких вечеров он уходил всякий раз взбудораженный и счастливый. А потом с нетерпением ждал новой субботы, с удивительной ясностью представляя, как вновь пригласит Катеньку на какой-нибудь падекатр, чтобы затем целый вечер двигаться с нею по кругу среди других ребят и девчат…

О том, что он «втюрился в Клетскую девку», Антошка неожиданно для себя узнал от Фильки еще в поселке. Как-то поздно вечером, когда они вместе возвращались из клуба домой, тот с ухмылкой сказал:

— А ты ничего… мастак!

— В чем? — не понял Антошка.

— Да в этом, с Катькой. Втюрился, вижу, в Клетскую девку? Как два голубка: гули-гули-гули…

— Ты что, обалдел? Это я-то? В Катюшу? — удивился и даже попробовал возмутиться Антошка, до этого искренно считавший любовь выдумкой, вроде религии.

И вдруг его будто ударило: а ведь, похоже, и верно! Он даже остановился: Катенька? С Катенькой — хорошо. Она лучше всех заводских девчат. О ней он думает всякий раз накануне субботы.

Так, значит, верно? Любовь?

В тот вечер, ворочаясь до полночи на своем сенном тюфячке, он окончательно решил, что влюбился, раз Катенька — лучшая из девчат. Вспоминал, как впервые пригласил ее на танец, и она в ответ улыбнулась: «Пожалуйста!» И как затем, когда они вышли в круг, он начисто забыл все, что нужно было делать, чтобы не сбиться, хотя до этого заучил про себя главные танцы назубок. Оказывается, под падеспань надо мысленно напевать: «Жена мужа в Рязань провожала, говорила ему — „не скучай“, а сама с казачком танцевала падеспань, падеспань, падеспань»; под падепатинер: «Поедемте кататься, я вас люблю, вам нечего бояться: за все я заплачу»; а под падекатр — другую тайную песенку.

После этих танцев он чувствовал себя легко, как бы парящим на крыльях. Что же это, как не любовь?

С этим чувством он целый месяц ехал и в эшелоне. И вот зашел в разнесчастный день в вагон к Константину, увидел впервые так близко девицу из «бывших», дочь всем известной в поселке старой барыни на вате Пламенецкой… Увидел… поразился ее сияющей красоте… и — что же за наваждение? Не может быть! Но есть же…

Страдая от стыда и почти ненавидя себя за это, вообще за все, что так неожиданно и ужасно стало терзать его с того дня и что казалось ему недостойной слабостью, даже изменой всему, к чему он привык в своей комсомольской жизни и что считал самым главным в ней, Антошка как-то смущенно спросил Фильку, когда на одной из остановок они вместе шли к торговому ряду — промышлять еду:

— А стихи про любовь ты знаешь?