Перед прыжком
(Роман) - Еремин Дмитрий Иванович - Страница 51

Велик Алтынбай. Все здесь принадлежит ему — степь, небо, трава и кони. Так хорошо вокруг, что хочется петь. И Архет поет:

— Как люблю я степь Алтынбая! На озере Коянсу тысячи тысяч гусей и уток. Коршун летает. Суслик выскочил из норы. Прыгнул кузнечик. Хорошо здесь всем, и ему, рабу Алтынбая, ничтожнейшему Архету!..

Отец продал мальчика Алтынбаю за половину барана в голодный год, когда бедняки вымирали от голода и болезней в степных аулах сотнями, как во время чумы. И за двадцать лет жизни раба он привык к своему положению, покорно служил Алтынбаю, а теперь — Толебаю. Пас вместе с другими батраками — полурабами хозяйские отары и табуны и просто не знал другой жизни. Привык к голоду, к побоям, к нищей одежде, к горькому, но и привольному степному одиночеству пастуха. Неграмотный, темный, суеверный и доверчивый, он верил в аллаха, боялся его, соблюдая все требования муллы.

— Хвала аллаху, господину мира! — говорил ахун Альжапар, и Архет повторял про себя:

— Хвала!

— Бойся Судного дня! Отвернись от неверных — и жди: день возмездия близок!

И Архет в это верил, ждал.

Он часами следил за тем, как по велению аллаха по небу бегут то светлые, то темные отары облаков. Как они в день дождя сбиваются в огромную тучу. Как в ней справа налево, слева направо и сверху вниз до самой земли мелькают страшные молнии, на короткий миг уносящие зрение из глаз, а потом опять возвращающие в глаза цветные круги.

Он видел, как день превращается в ночь, а за ночью приходит утро. Как восходит солнце и как поднимается над далекими озерами большая багровая луна, или острый, как лисье ухо, вылезает из-за ковылей новый месяц. Как жаворонки взлетают от земли в небо и поют славу аллаху. Или как дрофы ходят вдали, время от времени склоняя к земле толстые шеи.

К своему одиночеству он уже привык. И лишь иногда все в нем как бы вдруг начинало темнеть и томиться, подобно тому, как это бывает в степи накануне большой грозы. Степь казалась в такие дни безрадостной и чужой. Тянуло к людям в аул, а злой жеребец Шайтан, вместе с ним охранявший табун, вызывал непонятную злость. Хотелось хлестнуть камчой по его черногубой морде.

Именно такое томящее раздражение владело Архетом в тот день, когда Абдуллаев, землемер Устинов и порученец уездного военкомата Вазыхов наехали на него в степи. Он еще издали увидел их: легкую пароконную тележку с людьми и всадника, красиво гарцующего возле тележки.

Потом этот всадник дал повод коню — и тот понес его к табуну, навстречу возликовавшему от радости Архету: не словами, а как бы всем телом тот понял, что именно люди нужны ему в этот день. И когда подъехали остальные, когда начались приветствия и расспросы, он был готов ответить на что угодно, лишь бы подольше задержать проезжих у опостылевшего табуна.

Расспросив обо всем, о чем полагалось расспросить земляка в степи, Ашим наконец спросил и о главном:

— Толебай показал во время учета, что у него после ухода отца в Китай осталось всего шестьдесят лошадей, тридцать коров и одна отара овец. Но я вижу, что только в твоем табуне не меньше чем сто коней, не считая лошат. Сколько же их у тебя?

Архет удивился лжи Толебая и честно сказал — не словами, а взмахами красноречиво растопыренных пальцев. Получилось — ровно сто двадцать.

— А кто еще вот так же пасет коней, верблюдов или коров и овец Толебая в этой степи?

Архет снова честно ответил, что если ехать дальше к восходу солнца, то в урочище Якшикуль можно найти табун и верблюдов, которых пасет байгуши Сагит. Возле Ола-Текле коров и овец пасет одноглазый Махмуд. Второй глаз ему выбил носком ичига сам Алтынбай еще в юные годы. На самом дальнем и самом богатом кормами пастбище Табын-уй охраняет два табуна отборных лошадей лучший из байских табунщиков старый Бакберген. А вон в той стороне, где заходит солнце, — отец мой Шакен…

Когда Абдуллаев с Устиновым и красиво сидящим на коне Вазыховым объехали эти урочища и по резвому бегу коней измерили те длинные десятки верст, которые самовольно занял под свои табуны Толебай, а потом более или менее точно подсчитали верблюдов, коней, коров и овец в табунах, гуртах и отарах, то даже и по неполным подсчетам вышло, что у Толебая Алтынбаева сейчас одних лишь коней больше полутора тысяч.

Об этом в аульном Совете был в присутствии целой толпы аульчан составлен подробный акт. А несколько дней спустя из Омска последовало распоряжение:

1. Реквизировать излишки лошадей и скота, обнаруженные на самовольно занятых Толебаем общинных пастбищах.

2. В соответствии с картой местного и губернского землепользования определить предоставленную государством Толебаю Алтынбаеву для хозпользования землю в количестве стольких-то квадратных верст.

3. Соответственно этому количеству земли разрешается иметь лошадей, скота и овец столько-то голов.

4. Предупредить Толебая Алтынбаева, что, в случае дальнейшего незаконного использования государственных и общественных земель, он будет привлечен к судебной ответственности по всей строгости революционных законов…

Узнав о «предательстве» Архета, Толебай пришел в неистовую ярость: как посмел этот ничтожный трахомный раб сказать красному уполномоченному, бывшему рабу Алтынбаевых Абдуллаеву о скрытых в степи табунах?

Как повернулся у него змеиный язык, чтобы предать своего господина Толебая, прославленного батыра степей?

Что значит он, червь, рядом с ним, великим и сильным баем?!

Толебай и в самом деле был крупный, сильный мужчина лет тридцати пяти с черными как смоль, прямыми, жесткими волосами и такими же черными бровями, круто сходящимися к переносице. Смуглая, глянцевито лоснящаяся кожа жирно питавшегося крепыша туго обтягивала его сильные скулы. Темные, почти черные губы лишь подчеркивали звериную белизну зубов. В остро поблескивавших глазах были ум, жестокая властность и настороженное зло. Они, как черные носы двух крыс, торчали из узких, косо разрезанных век, вот-вот готовые, казалось, кинуться на любого, кто не понравится или угрожает им.

В отличие от своего младшего брата Шабнадбая, который после окончания Омской мужской гимназии уехал в Париж, учился в Сорбонне и там же во Франции накануне войны опубликовал исследование о судьбах племен «Младшего киргизского жуза», а на этом фоне — об истории своего рода Алтынбаевых, — Толебай предпочел ученью разгульную жизнь в степи. Став взрослым, он, кроме старшей жены, с которой его помолвили, еще когда она была в колыбели, купил у менее богатых соплеменников еще двух жен, несовершеннолетних девочек, которые теперь, благодаря Советской власти, ушли от него, как ушли от него и лишние земли, а вместе с землями вокруг Коянсу — и тысячи голов лошадей, скота, взятые на учет ненавистным Толебаю уполномоченным Омского ревкома Ашимом Абдуллаевым.

И вот теперь этот нищий Ашим, которого Толебай в былые годы, когда тот был мальчишкой, не раз избивал ради своего удовольствия до крови, а сейчас готов растерзать руками на части и сжечь на костре возле своей юрты, — именно этот Ашим, изменивший аллаху большой-бек, большевик, воспользовался предательской откровенностью Архета и лишил знатного и могучего Толевая силы, сделал его едва ли не нищим.

Гневен и мудр аллах, но, увы, не всегда нисходит до просьб своих правоверных. Поэтому до проклятого большой-бека сейчас Толебаю не достать: у Абдуллаева оружие, власть. Его и мануйловских большой-беков охраняет отряд красных конников комиссара Макарова, посланного сюда из Славгорода еще более высоким комиссаром Кузьминым. Но будет время, и оно уже близко, когда им всем на главной площади Славгорода сделают «секим башка». А снять одним взмахом сабли башку Абдуллаева он, Толебай, попробует сам.

Но это, увы, еще не сейчас. А пока за свое предательство должен ответить живой мертвец, доносчик Архет…

— Как ты посмел нарушить священную клятву, данную мне на Коране, что будешь предан мне до могилы, как верный раб мой? — свирепо спросил Толебай Архета, вернувшегося в аул после отгона его табуна в уезд. — Как сын моего отца, я теперь главный в нашем роду, старейшина племени. А ты? Ты пыль с моего ичига! Грязная тварь, недостойная пищи, которую я тратил на тебя столько лет! Ответь, ничтожество всех ничтожеств, ты клал свою предательскую руку на Коран и клялся в верности мне до смерти?