Еврейское счастье военлета Фрейдсона (СИ) - Старицкий Дмитрий - Страница 53

Мать улыбнулась своим воспоминаниям.

— Наказал он мне строго: если сын — назвать Ариэлем. А если дочь — то Эстер. Я его не ослушалась — муж же, как можно? Записали тебя по новому закону в управе Ариэлем, а крестили в церкви Алексеем, божьим человеком. Тебя все тут знают как Алексея. Так что не удивляйся.

— А как я в евреях оказался, если крещёный?

— При советах нас всех не по богам, как при царе, а по племенам рассортировали. По новым декретам. Я на жизнь прачкой зарабатывала. Так что… — махнула она рукой. — Комиссар наш поселковый ко мне куры строил. Из хохлов. Фамилия у него была смешная: Чернописько. — Смеется. — А я ему не дала. Как представлю — смех разбирает. Какая тут любовь? Вот он меня не как рабочую, а как батрачку-крестьянку записал при переписи. В отместку. И еврейкой сделал. Сказал: ''Раз у тебя дети жиденята, то и сама ты того же племени''. И штемпель поставил. А мне-то что? Хоть горшком назови, только под юбку не лазь. Не стала я, потом, ничего переделывать, тем более жаловаться. В двадцатые годы единственной еврейкой на всё село было выгоднее быть. Как заготконтору поставили, так меня туда сразу и взяли. Главный по заготконторам, который с Тюмени был, звался Аршкопф Роман Аронович. Сначала младшим счетоводом меня назначили. Потом и на склад поставили. Счетовод — служащий, а кладовщик — рабочий. Так и тружусь на одном месте. А Лёве в краеведческом музее отдельный стенд соорудили, как выдающемуся революционеру и герою Гражданской войны. Я им все фотокарточки его отдала, книги и оставшиеся от него рукописи, чернильницу медную. Думаю, не за грех тебе будет у того стенда сфотографироваться при полном параде. Глядишь, где и поможет в карьере.

Мать еще опрокинула рюмку клюковки, что-то напряженно думала и, не без внутренней борьбы, решилась.

— Но то всё дела прошлые. А нам надо сегодняшним днём жить. Я вам так скажу, дети мои… Вот вам мой материнский наказ. Пока у Лёшки отпуск, делайте мне внука.

— А-а-а-а… — только рот открыл я от изумления.

— Да. — Хлопнула она ладонью по столешнице. — Тебя убьют, нам хоть внук останется. Родная кровь. А мне надоело на тебя похоронки получать. Крайний раз, только-только по Маркелу отвыла, оплакала. Бац. Несут: ''Ваш сын пал смертью храбрых…''. Чуть сама концы не отдала. Думаешь, как это оно? Одно меня спасло — не верила я похоронкам. Ждала живого. Хоть безногого, хоть безрукого, хоть такого — беспамятного, но живого. А сейчас боюсь. Боюсь тебя обратно на войну отпускать. Но ведь не послушаешь же?

— Не послушаю, — твёрдо ответил. — Моё место на фронте. А эта звезда только сильнее обязывает.

— Вот и я о том, — горько выдохнула Мария Засипаторовна. — Сделаешь Лизке ребёнка и вали на свою войну.

— Да она мала еще, — возмутился я.

— Мала-а-а-а?… Я тебя в шестнадцать родила. И ничё… Вон какой здоровый герой получился — даже смерть не берёт. Правда, Алёшенька, в том, что третьей похоронки на тебя, даже ложной, я не переживу. Как бог есть, не переживу. Сделайте, дети, как я прошу. Уважьте. Мне хоть жить будет ради кого.

— Тебе лет-то сколько? — спрашиваю похожую на соляной столп Лизавету.

— Пятнадцать. В октябре исполнилось, — отвечает как робот. Без эмоций. А сама, то бледнеет, то краснеет, то пятнами идёт.

— Мать, я лётчик. Я и после войны в армии служить буду. Не вернусь я в деревню.

— У нас теперь город. — Лиза открыла рот.

— Да хоть столица, — бросаю в раздражении.

— А столица и есть, — не унимается девушка. — Столица Ямало-Ненецкого округа. Не хухры-мухры.

Но я уже переключился на мать.

— У меня в Москве теперь квартира отдельная. Комнату мою фашист разбомбил, так товарищ Сталин сам распорядился найти мне жильё. Дали квартиру в хорошем доме в самом центре Москвы. Я думал тебя туда забрать, — говорю матери.

— Не поеду я в твою Москву. Тут у нас в голодный год хоть рыба будет. А в вашем муравейнике, случись чего — сразу зубы на полку. Да и Лизку я не брошу. Она мне старость скрасит. Внука давай, а больше от тебя ничего нам не надо. Приводи в свою фатеру московскую столичную фифу, нам ее отсюда не видать будет. Ребенка только признай, когда родиться, чтобы Фрейдсоном был, сыном и внуком героев.

— Давай, мать, не пороть горячку, — ищу заполошно выход из столь неординарной ситуации.

— А когда ее пороть? Седни нас в покое оставили — матери утешиться, а завтра народ попрёт в наш дом как на первомайскую демонстрацию. Знакомые, а их у меня много — все же в заготконторе работаю. Улица наша так точно. Домой шла — уже спрашивали. Я и на работе три дня отпуска взяла. Так, что в покое нас оставят только на ночь. Вот вам и время внука заделать. Иль тебе Лизка не по нраву?

— Лиза нравится. — Не хочется мне обижать девушку, как бы всё не обернулось. — Девка она красивая. Не нравится мне, что меня рассматривают только как быка-производителя.

В ответ мать только хмыкнула.

— А ты о ней подумай, как следует. Сколько вас — ражих мужиков поубивает на войне? Даже в нашу глухомань похоронки идут на каждого второго. Не от кого рожать ей будет. Разве, что от селькупа — их в армию не берут. Лизка, а ты, что стоишь столбом? Что молчишь?

Та край скатерти теребит. Глаз не поднимает.

— Мама, я вашей воле покоряюсь, но я никогда не смотрела на Лёшу иначе, как на брата, — выдавливает из себя девушка.

— А теперь посмотри на него как на мужика. — Нажимает голосом Мария Засипаторовна. — Как на отца твоих детей. Всё. Решено. Спать будете вместе в дальней комнате за кухней. Идите уже. Мне поплакать нужно. Своих мужей помянуть.

Отпуск мой больше напоминал командировку от Главного политуправления, разве, что без пайковой сгущенки. Те же митинги, встречи и беседы. Про войну, про фашизм, про то, почему врагу столько земли отдали? Чуть ли не полглобуса. Почему зеки не воюют, а сидят на шее у народа? Про всё дай ответ честному народу. И за себя ответь, и за товарища Сталина.

Хорошо, была у меня тренировка в Москве по таким мероприятиям, так, что справился.

Лизавета везде со мной под ручку, тигриным взглядом отваживая от меня конкуренток. Герой приватизирован.

Пришла в себя девчонка, осмелела. Во взгляде уверенность появилась. Но я-то помню, как в тусклом освещении прикрученного фитиля керосиновой лампы, в первую нашу ночь она мелко дрожала всем организмом и не давала с себя ночную сорочку снимать, зажав ткань кулачками у горла. А глаза зажмурив. При этом мне очень хорошо были видны ее бёдра и курчавый белобрысый треугольник в месте схождения ног, и тонкая талия с чуть наметившимся животиком, и умопомрачительная девичья грудь с мелкими коричневыми сосками.

Класть сразу в койку девочку в таком вздёрнутом состоянии, только портить. Аккуратно и ласково поглаживал ее по шелковистой коже, унимая боязливые мурашки. Пытался целовать плотно сжатые губы.

— Ты не хочешь ребенка? — шепчу в ухо, чуть покусывая мочку.

— Хочу, — шепчет. — Но боюсь.

— Давай сегодня просто поспим рядом. Привыкнем друг к другу.

— Я в рубашке останусь.

— Как скажешь.

— Свет погаси.

— Разве ты страшная?

— А причём тут страшная?

— Только с крокодилками спят в полной темноте, чтобы их не видеть. А на ощупь все бабы одинаковые.

Смеётся.

— Я красивая?

— Для меня, да.

Легли наконец-то. Целуемся даже.

— Лиза, Лиза, Лизавета… Ты совсем целоваться не умеешь, — шепчу.

— Я и не целовалась ни разу еще с мальчиками.

— А с девочками?

— Что я зечка, что ли, кобеляжем заниматься? — возмущенно шипит.

— А на яблоке или помидоре, что лучше, потренироваться не пробовала?

— Откуда у нас помидоры? Только солёные в банках. Они вялые и склизкие.

— А вот так тебе приятно?

— Да. Погладь там еще.

— Успокоилась?

— Да. Но давай сегодня ничего делать не будем.

— Просто так поспим?

— Нет. Ты меня еще погладь.

— А ты меня?