Еврейское счастье военлета Фрейдсона (СИ) - Старицкий Дмитрий - Страница 18

— Угощайтесь, товарищи, — предложил комиссар, заваривая чай, который у него хранился в дореволюционной жестянке фабрики Высоцкого, и, улыбнувшись, добавил. — Не бойтесь. Сало кошерное, солили его руки старого большевика с дореволюционным стажем.

Понял я, что комиссар так шутит над нами — евреями. Евреями, но коммунистами. По определению безбожниками. Дождался, пока мы поедим и выпьем по стакану чая. Только потом стал расспрашивать.

— Товарищ Фрейдсон, объясните мне: почему вы устроили с вашими сопровождающими форменный рукопашный бой в госпитале, — озабоченно выяснял комиссар, пододвигая ко мне свой раскрытый серебряный портсигар.

От папирос я в отличие от Когана отказался, а вот ответить решил как можно подробней.

— Вели они себя грубо, толкали меня — а я на костылях между прочим, жидом обзывали, кстати. А когда отказались меня соответственно погоде обмундировать и заговорили между собой на неизвестном мне языке — понял что они вражеские диверсанты, пробравшиеся в НКВД или завербованные врагом сотрудники НКВД. Тут что совой об пень, что пнем по сове. Я — боевой летчик, а не барашек на заклание. Потому и дал бой. Чем мог… А мог только костылями.

— Должен признать — неплохо ты им накостылял, — улыбнулся Коган, но комиссар не поддержал его игривое каламбурное настроение.

— Хорошо, — Смирнов как видно таким ответом был вполне удовлетворен. — Вот вам бумага, ручка с пером и чернильница — пишите объяснительную записку на мое имя. Все как есть с момента вашего допроса Ананидзе. Но не увлекайтесь расхождениями с их протоколом. Комментировать можете. Подозрения свои зафиксировать можете. Но факты должны быть одинаковыми. Ясно?

— Так точно, товарищ полковой комиссар, — с готовностью ответил я и пересев за приставной столик и стал писать.

— Туда садитесь за тот стол, — указал он в угол кабинета, — И там пишите.

Хитрый комиссар у нас. Заранее бумажками прикрывается со всех сторон. Потому как вовремя вынутая бумажка в нашей бюрократии значит много. Иной раз — все. Бумага субстанция мягкая, но на нее можно опереться, если знаешь, как сложить ее в стопку.

Я пересел куда указали, а комиссар перешел почти на шепот. Однако я все слышал разборчиво, но делал вид, что не слышу.

— Теперь ты, Саша, ответь, — продолжил Смирнов беседу уже с Коганом, — откуда у тебя неучтенный пистолет?

— Со времен окружения под Вязьмой еще, — похлопал Коган пальцем по медали.

— А разве у тебя его не должны были его отобрать в фильтрационном пункте?

— Ну, я как политработник с сохраненными документами и в полной форме, да еще еврей проверку прошел быстро и от подозрений был очищен. Потому как если бы попал я в руки к немцам то меня бы они и расстреляли сразу по двум статьям: и как политрука, и как еврея. ''Бей жида-политрука, морда просит кирпича'' — это про меня немцы пишут в своих листовках. А с пистолетом все просто. Я там начальникам отдал два Парабеллума трофейных без описи, а они на радостях и не стали меня тщательно шмонать. Так я и оказался с неучтенным Маузером. Вот этим, — Коган выложил из кармана на стол блескучую стреляющую машинку.

— Это Маузер? — удивился комиссар. — Такой маленький? Да тут в длину пятнадцать сантиметров максимум… — добавил он, крутя пистолет в руках.

— Тринадцать, — уточнил Коган. — Да, это Маузер тридцать пятого года[20], - Калибр, правда, маловат — всего 6,35 миллиметров. Но зато патроны от Коровина[21] подходят. Я его с тылового интендантуррата[22] снял, когда из окружения выходили.

— C кого? — переспросил Смирнов.

— Ну, вроде нашего интенданта второго ранга[23] у немцев. Не любил он, видать, лишнюю тяжесть таскать.

— Проверка будет, как залегендируем перед ней твой трофейный пестик? Ты же из него стрелял.

— Надо думать — озадачился политрук. — Пока просто обозначим как трофей.

— Комиссию из Сербского Шлёма уже вызвал. Я завтра с утра с Мехлисом созвонюсь по старой памяти, — пообещал комиссар. — Ты что можешь? Не жмись на блат. Сам все понимаешь.

Коган на полминуты задумался и не торопясь выдал.

— Разве что только партконтроль[24] вызвать к нам попробовать. Но они шерстить будут одновременно всю нашу парторганизацию. Это однозначно. И без люлей как без пряников не останемся.

— Да и хрен бы с этим, — отозвался комиссар. — Выговор не приговор. Заодно персональное дело Ананидзе рассмотрим на партсобрании в их присутствии, — подмигнул комиссар Когану. — Там на него жалоб новых от санитарок не появилось? На приставания амурные… нескромные предложения, там…

— Старых, думаю, хватит, — откликнулся Коган. — Если вовремя собрать и задокументировать, то по партийной этике проведем. И Особый отдел тут вмешаться уже не сможет. Тем более раскрутим мелкое хищение папирос у Фрейдсона. Даже не хищение, а мародерство, если удастся, потому как забирал он эти вещи и подменивал дорогие папиросы на ''гвоздики'' у умершего командира.

— И спросить заодно у него: куда он дел санитарку Островскую, — вставил я свою лепту, оторвавшись от писанины.

— Вы пишите, Фрейдсон, пишите не отвлекайтесь, — упрекнул меня комиссар.

— Да как тут не отвлекаться, если Ананидзе заставил ее показания дать письменные, что она заменила труп Фрейдсона на немецкого шпиона.

Комиссар на это только витиевато грязно выматерился. Виртуоз! Посмотрел на часы и спросил.

— Как, товарищи, ужинать здесь будем или с народом?

— Давайте здесь, бумажек много предстоит, так что зря время терять на переходы по длинным коридорам, — ответит Коган.

— На, проштудируй пока допрос Фрейдсона, — передал ему комиссар бумажку из планшетки Ананидзе. — А я пока распоряжусь насчет ужина, — и взялся за телефон.

Вернулся я в палату поздно — сводка с фронтов уже прошла.

Первым делом выложил ''на общак'' две пачки ''пушек'' и угостил всех ''Явой'' из твердой черной коробки с золотом. Все же меня почти неделю ребята держали на табачном довольствии без ограничений.

— Голландский колониальный табак — это вещь, — прокомментировал Данилкин, выпустив струйкой первую затяжку. — Довоенное качество.

— Кстати как особист? Сильно приставал? — вклинился в разговор Раков.

Я улыбнулся.

— Вызывают утром меня в особотдел. Почему ты, сука, в танке не сгорел? Я им отвечаю, честно говорю: в следующей атаке обязательно сгорю.

Данилкин захохотал, а Раков набычился.

— Совсем не смешно. Наоборот — жизненно.

— Да вот… — перешел я на примирительный тон. — Отдал он мое тряхомудие. Только часы не ходят.

Одновременно я разобрал зажигалку и заправил ее пятью каплями бензина из пузырька. Зажигалка горела.

— Наши часы? — проявил интерес кавалерист.

— Швейцарские, — отвечаю честно. — Лётные.

— Знаю хорошего мастера в Москве, — продолжил капитан, — в ГУМе сидит напротив Кремля. Очень хорошо часы от грязи чистит. Про ремонт даже не говорю — на высшем уровне. И любые запчасти достать может к иностранным моделям. Правда, берет дорого. Частник, его мать. Я тебе завтра нарисую, как его найти там, на третьей линии. Кстати, Коган сегодня ночевать придет?

— Боюсь, что нет, — отозвался я, имея в виду их с комиссаром подготовку к заговору против Особого отдела. О чем они с меня, кстати, они взяли страшную партийную клятву — молчать.

— Ну да. Он и одной рукой может жарко обнимать оголодавших баб, — с завистью протянул танкист. — А мне только задницу мнут, до яиц не дотрагиваясь…

— Завидовать нехорошо, — наставительно сказал я. — Надо просто надеяться на лучшее. Тогда и на нашей улице перевернется грузовик с пряниками.

— Кишка слипнется, — ответствовал танкист. Он все еще сердился на меня за частушку.