Еврейское счастье военлета Фрейдсона (СИ) - Старицкий Дмитрий - Страница 13

Вечер вопросов и ответов продолжался до ужина.

На помощь политруку пришел комиссар. Говорить так красиво и эмоционально как Коган он не умел, но говорил грамотной речью. Хотя и суховато.

После ужина была баня, куда мы вместе с Данилкиным шкандыбали уже сами, а Ракова на носилках носили санитары.

Выдала мне пожилая угрюмая санитарка с отёчными ногами бахилу из клеенки на завязках — гипс не мочить, кусочек темно-коричневого хозяйственного мыла и лыковую мочалку — пучок плоских пластин древесного луба. И терли мы друг друга этим предметом народной пытки с плохо пенящимся мылом, аж похрюкивая от удовольствия и только и сожалея, что парной тут нет, как нет.

— А смена белья будет? — кто-то крикнул сквозь туманную взвесь испарений от противоположной стены мыльни.

— А как же, — подхватил Раков, — наша палата будет меняться с вашей.

Но свежее белье всё же выдали. Даже новое совсем. Ни разу не надёванное. Везёт мне — чуть ли не каждый день белье меняют.

— Кто знает: завтра кино показывать будут? — спросил Раков перед сном.

— Коган вернется — у него спросишь. Он теперь здесь главный по развлечениям, — ответил ему Данилкин. — Если вернется в палату…

Судя по тому, что стол в палате занят рулоном ватмана, коробкой разноцветной гуаши, пузырьками с тушью и прочими агитационными принадлежностями политрук в нашу палату возвращаться планировал.

Кавалерист помолчал немного и добавил.

— А все-таки… что ни говори…. но ходить, пусть и на костылях… гораздо лучше, чем лежать пластом. Ничего, братва… Будем жить… Назло врагам. Они рушат, а мы все опять отстроим… красившее, чем было. Обязательно. Ариэль, курить будешь?

— Спасибо, но не хочется что-то, — ответил я.

Мне не хотелось курить. Мне хотелось Сонечку. Но ее и сегодня в госпитале не было.

Я спал. Мне снился зеленый крапивный болгарский шампунь в прозрачном пластиковом флаконе, в руках моих зажаты две голубые поролоновые губки — мягкие, нежные, в срывающихся хлопьях пышной мыльной пены. А между этими губками зажмурив глаза, счастливо улыбаясь, вальяжно потягивалась голенькая Сонечка, благодарно принимая от меня необычную ласку.

Утром подняли меня еще до подъема тихой побудкой.

Дежурная сестра с заспанным мятым личиком равнодушно выдала мне баночку из-под майонеза, пустой спичечный коробок и одноразовый деревянный шпатель которым доктора любят лазить в глотки пациентам, приговаривая: ''Скажите а-а-а-а…''. Молча зевнула, типа, что с мен взять кроме анализа и махнула рукой в сторону туалета. Подождала меня в коридоре и отвела меня в полуподвал. Причем мои вымученные с ранья анализы она торжественно несла впереди в эмалированном судне таком кривом. Коробок завернула в оберточную почтовую бумагу и подписали ''Фрейдсон'', чтобы случаем не перепутали. А баночку сверху закрыла пергаментной бумагой и замотала такую импровизированную крышку ниткой, а вот подписывать не стала. Никакой логики в действиях.

Оглядывал я всю дорогу аппетитные колыхания симпатичной медсестричкиной кормы, припомнился мне анекдот армейский. Генерал на пенсию выходит, медкомиссия, анализы… Медсестра ногу подвернула и баночку с его мочой разбила. Испугалась. По-быстрому осколки замела, замыла, другую баночку достала и сама в нее напрудила… и шито-крыто все.

На следующий день вызывает генерала начальник госпиталя и, мнясь, ему сообщает.

— Все у вас в порядке, товарищ генерал. Разве что вот… по анализу мочи выходит, что вы беременны, — и руками разводит, мол, я тут не виноват.

— А что?… — генерал спокойно подкручивает ус. — Все может быть. Все может быть. По службе тридцать лет сношали не вынимая.

А вот, наконец, и лаборатория в белом кафеле вся, в белой мебели. Стекло кругом в самых разнообразных видах как в террариуме, в котором живет… черепаха Тортилла. Нет, женщина, конечно, даже в белом халате и со шпалой в зеленой петлице, но уж больно похожа. Фигура плоская, шея кожистая, нос крупный, рот широкий и очки с толстыми линзами. Лет так сорока. Ровесница века…

— Доброе утро, молодой человек, — здоровается она, кивая белой шапочкой-таблеткой. — Садитесь, вот сюда. Костылик можете пока отставить в сторонку. Буду вас вампирить. Пить вашу пролетарскую кровь.

— Я из крестьян, — возражаю из вредности.

— Мда?… — поднесла она какой-то бланк почти вплотную к очкам. — А написано Фрейдсон. Вы из-под Одессы?

— Нет, я с Урала.

— Еще интереснее, — улыбнулась врачиха. — Точно сны Фрейда. В Гражданскую там застряли?

— Не помню. Я теперь много чего не помню. Я об землю без парашюта упал. С тех пор и не помню… Простите, не знаю вашего имени-отчества

— Ой, что это я так… — смутилась врачиха и представилась. — Берта Иосиповна Гольд, биохимик.

— Берта Иосифовна, — повторил я, мягко ее поправляя.

— Никак нет, — улыбнулась врачиха. — Именно Иосиповна. Через букву ''Пэ''. Именно так моего отца писарь в кантонисты записал. Давно. До исторического материализма еще. Вы крови не боитесь?

— Я вообще-то, Берта Иосиповна, Герой Советского Союза, — надулся я. Мне вдруг стало за Фрейдсона обидно.

На что биохимик Гольд только что руками не всплеснула.

— Ой…. Не видала я героев, которые от вида собственной крови в обморок брякаются как барышни на выданье в мужской бане. Хотя чужую лили только в путь. Только честно — боитесь?

— Не знаю, — честно ответил я. — Не видел я еще своей крови после того, как воскрес.

Врачиха засмеялась заразительно. А отсмеявшись, по-доброму так предложила.

— Вы чаю хотите?

— Очень хочу, — сознался я.

Меня еще не кормили и не поили. Даже водой.

— Тогда ускоряем процесс… давайте сюда ваш пальчик. Кровь надо брать натощак. И можете отвернуться. Ваша мужественность в моих глазах не пострадает. Я вспомнила, что слышала о вас. О вашем беспарашютном падении.

Говорила, а сама колола мне пальцы и цедила из них ярко-алую кровь по двум десяткам тонких трубочек. Потом капала на маленькие стеклышки, размазывала по ним капли моей крови тонким слоем. И напоследок большим толстым стеклянным шприцом откачала у меня из вены грамм сто темной бордовой крови, больше похожей на выдержанное вино сорта ''нэгро''.

Крови я не испугался. О чем с гордостью тут же заявил врачихе.

— А почему у меня анализы только сегодня берут? — поинтересовался.

Врачиха усмехнулась.

— Я тут служу только по выходным. А так по жизни я научный сотрудник Института биохимии в Академии наук. Летом сбежала на фронт, так как я все же окончила медицинский, а не биофак или химфак университета как остальные у нас… И посчитала, что я не вправе отсиживаться в тылу. Но академик Бах пожаловался лично Сталину, что военные отняли у него ''руки'' по важнейшей теме ''химии ферментов''. И меня вернули обратно аж из Смоленска как нашкодившую кошку под конвоем. Вот так вот, — вздохнула она горестно. — Не вышло из меня героини. Увольнять меня из армии не стали, поступили хитрее. Главсанупр[17] определил меня сюда врачом-лаборантом и тут же отправил в местную командировку в Академию наук — Баху с Опариным на расправу. Но один день в неделю я обязана отработать на армию, — улыбнулась она. — Так что живу без выходных.

Оставив возню с кровью, врачиха срезала с меня клок волос из-за уха, собрала стриганки с ногтей, кусочки кожи… все это разложила по разным коробочкам.

— Это зачем? — удивился я.

— Приказано сделать вам полное обследование, включая биопсию и сравнить с теми анализами, которые я делала при вашем первичном поступлении сюда. Я только исполнитель. — Берта Иосиповна снова поднесла вплотную к очкам какой-то листок и прочитала, — двадцать восьмого ноября прошлого года.

— Как же вас с таким зрением в армию призвали? — удивился я.

— Я их таблицу выучила наизусть. А очки одела такие, чтобы только видеть, куда окулист указкой тыкает, — цыкнула врачиха зубом этак с гордостью. — Ну вот, как раз и чайник вскипел. Вы любите чай пить покрепче или пожиже? А то академик Бах как придет к Опарину в лабораторию, то всегда приговаривает, что ''хозяин русский, а чай жидок''.