Проклятие Пифоса - Аннандейл Дэвид - Страница 21

Словно повинуясь его приказу, сработали термоядерные заряды, установленные на ледяной глыбе. Тьму озарил яростный свет. Взрыв расколол небесное тело надвое. Один кусок, вращаясь, отлетел в черноту космоса. Другой же швырнуло прямо на «Калидору» — ледяной кулак размером с треть корабля. Двигатели боевой баржи полыхнули, начиная экстренный маневр уклонения. Задрав нос, корабль попытался уйти вверх с траектории столкновения. Заговорили орудия правого борта, поражая надвигающуюся гору лэнсами, снарядами пушек и торпедами. Ожесточенная бомбардировка выгрызала кратеры во льду и заставляла поверхность глыбы кипеть. Обломки и пар хвостом протянулись за ней. Любой корабль уже был бы уничтожен, а от экипажа не осталось бы даже пепла. Но у небесной горы не было экипажа, и ее курс не менялся. Отстреливаясь, «Калидора» не добилась ничего — только превратила ледяную громадину в комету.

И эта комета ударила баржу в нос. Попадание получилось не прямым, да и корабль был крепким. Но даже так лед смял переднюю обшивку, словно хрупкий пергамент, и разворотил нос корабля, уничтожив златокрылую эмблему. Умирающие орудийные системы извергали потоки плазмы, что разлетались в космосе полосами полярного сияния. Взрывы охватили целый километр корпуса корабля. Сотня шпилей исчезла, будто их никогда и не было. На несколько мгновений боевая баржа превратилась в гигантский факел, пожираемый собственным пламенем. «Калидору» бросило в разворот, и выхлопы двигателей лишь усиливали ее бесконтрольное вращение. Бортовые огни моргнули и погасли. За один полный оборот блестящий символ высокомерия Детей Императора объяла тьма.

Абордажные торпеды вышли на финальный заход. Аттик наблюдал, как «Калидора» медленно заваливается набок. Невозможно было представить, что такая огромная боевая баржа может стать настолько беспомощной. Словно целый континент внезапно ушел в дрейф. Капитан упивался зрелищем вражеского корабля, за считанные мгновения превратившегося в громаду мертвого металла в мерцающем ореоле его собственной боли. Один полный оборот без сил и контроля. Но затем энергия вернулась. Пустоту снова озарила гордыня «Калидоры». Корабль возобладал над собой и вновь развернулся для погони. Но он был ранен. Он все еще содрогался от вторичных взрывов. А еще он был зол и теперь искал цель для своей ярости.

Торпеды миновали развороченный, дымящийся нос и полетели вдоль корпуса боевой баржи. Под ними проносился самоцветный город башен — кисть для художника разрушений. А впереди находился командный остров — массивное венценосное сооружение на корме. И только сейчас завеса спала с глаз Детей Императора, и они узрели наконец истинную угрозу. Орудийные башни развернулись. Пушки обратили свой огонь на абордажные торпеды. Некоторые попали. В каждом расцветающем огненном шаре Аттик видел погребальный костер для своих легионеров. Но огней оказалось немного. Ударная группа прорвалась сквозь убогую оборонительную сеть.

В последние секунды перед столкновением Аттик вызвал по воксу все торпеды.

— Дети Императора исповедуют совершенство. Так давайте же преподнесем им наш дар, братья. Покажем этим предателям совершенство войны.

Глава 6

ФИЛОСОФИЯ НА БОЙНЕ. ОБЕЗГЛАВЛИВАНИЕ. КРЕОН

Абордажные торпеды поразили островную надстройку и глубоко вонзились внутрь — как множество колющих ударов гладия, направленного в глотку «Калидоры». Принятая Аттиком стратегия обезглавливания предполагала, что торпеды ударят по верхнему квадранту строения в главном кластере. Атакуя с множества направлений, они преодолеют оборону Детей Императора и при этом окажутся достаточно близко друг к другу, чтобы боевые отделения смогли при необходимости быстро соединиться. Аттика не интересовали машинное отделение или ангары. Он хотел заполучить капитанский мостик. Цель операции была исключительно проста и в этой простоте по-своему совершенна: всех убить, все уничтожить.

Торпеда Гальбы пробила обшивку боевой баржи на уровень ниже большей части остальных. От яростного трения буровой наконечник снаряда раскалился добела. С шипением распахнулся люк, и Железные Руки высыпали наружу. С ними были Кхи’дем и Птерон. Аттик великодушно согласился дать Саламандрам и Гвардии Ворона шанс вернуть себе толику чести, но на жестких условиях — лишь одному представителю каждого легиона дозволили ступить на поле мести вместе с Железными Руками.

Гальба и его воины оказались в галерее, освещенной таким же аметистовым сиянием, как и внешний корпус корабля. Теперь, оказавшись на свету, сержант увидел, что оттенками он напоминает скорее кровоподтек, нежели драгоценный камень. Мраморный пол был устлан ковром, но материал под ногами казался Гальбе слишком странным. Галерея вела к левому борту. Имея двадцать метров в ширину и почти километр в длину, она была спроектирована с расчетом на сотни посетителей, чтобы выставленными здесь чудесами могли насладиться как можно больше зрителей. Вдали галерею завершали две массивные бронзовые двери высотой в четыре роста космодесантника. Отделение двинулось к ним, проходя мимо гобеленов на стенах и под свисающими с потолка стягами. Сосредоточившись на дверях и в любую секунду ожидая нападения, Гальба удостоил выставленные напоказ шедевры лишь мимолетным взглядом. Отметил их наличие, только и всего. Маниакальное пристрастие Детей Императора к рисованию, скульптуре, музыке, театру и литературе его не заботило. В былые дни братства с III легионом — когда это было? Неделю назад? Месяц? Вечность? — Гальба бывал на кораблях воинства Фулгрима, и каждый раз среди этой показушной роскоши ему начинало казаться, будто он задыхается. Куда бы он ни посмотрел, отовсюду буквально кричали произведения искусства, требуя к себе внимания. Чрезмерная нагрузка на чувства угрожала ясности мышления. В те моменты Гальба особенно ясно понимал Аттика, систематически искоренявшего в себе все человеческое. Он стремился к чистоте машины, закалявшей тело и дух против потакания своим слабостям, которыми жили Дети Императора.

В те дни Гальба думал, что все различие между братскими легионами сводилось только к эстетическим взглядам. Теперь же он чувствовал подсознательное отвращение к этим художествам и отказывался замечать их.

Но с ковром определенно было что-то не так.

— Брат-сержант? — вызвал Гальбу Вект. — Ты видишь, что сотворили эти предатели?

Только тогда он действительно посмотрел. И увидел. На стягах, которые должны были восхвалять военные заслуги, не было гербов или хоть каких-либо знакомых ему символов. Вместо них на полотнах проступали руны — их форма была чужда ему, а смысл ускользал от понимания, но продолжал извиваться, словно змей, под тонким льдом рассудка и отрицания. Постоянно повторялись два рисунка. Один напоминал группу копий, пересекающихся в виде восьмиконечной звезды. Другой — маятник, увенчанный серповидными лезвиями. Лицо Гальбы перекосило отвращение. Он никак не мог избавиться от ощущения, что символы улыбаются ему — пылко, мерзко, порочно. То была извращенная абстракция, загрязнявшая всякую плоть, на какую падала искривленная ухмылка. Гальбу захлестнуло желание очистить все, что еще несло на себе следы органики, ибо только так он сможет избавиться от скверны, что пробует все глубже впиваться когтями в его разум.

Он оторвал взгляд от стягов. Не сбавляя темпа, на бегу, осознал истинную суть остальных произведений искусства. Железные Руки бежали по галерее, посвященной пороку — умоисступлению, пыткам и до крайности утонченным художествам. Гобелены на стенах представляли сцены массовой резни как упоение ощущениями. Фигуры, в чьих очертаниях едва угадывались человеческие черты, запускали пальцы во внутренности своих жертв и даже в собственные. Заживо обгладывали черепа. Купались в крови, словно в самой любви. Но еще хуже изображений на гобеленах были полотна. Шелк в них переплетался с плотью. Они сами были теми преступлениями, которые восхваляли. Сотни жертв были обращены в картины своих собственных смертей.