Урман - Чешко Федор Федорович - Страница 27

• Предыдущая
• 27/90
• Следующая

Почему-то, вроде как ни с того ни с сего, вспомнил Кудеслав преданье о чаровных папоротниковых цветьях. Мало что расцветают они лишь единой ночью в году, так и цветут не всю ночь — лишь краткую ее долю. А какую долю, как ее наперед угадать — то лишь боги ведают, да еще небось могучие кудесники вроде Звана. Обычным же людям ведомо лишь, что срок цветения папороти меняется от года к году: в иной год это начало Купаловой Ночи, в другой — предрассветье, в третий — полночь… Не угадаешь, не успеешь найти да сорвать, и чаротворный цветок померкнет, рассыпется мертвой невзрачной пылью…

Как тогда сказал Огнелюб? «Ищут не там, где ближе, а там, где есть…». Мог бы добавить еще: «И тогда, когда есть». Не промедляя, значит. Не растрачивая дорогоценное время на пустопорожние сомненья, терзанья… Иначе заветное так и не дастся в руки, не дождется, прахом пойдет…

Мечнику подумалось вдруг, что надо было помочь Яромирихе унести за полог нелегонький горшок с брагой — хоть мельком бы удалось глянуть на Векшу, хоть узнал бы, какова она в женском наряде. И пускай бы себе Яромировы гости уверились, что «в урманских драках нашему-то Урману наверняка угадали обушком по лбу, вот у него в голове и перекосилось…». Да гости бы пускай, но с самим Яромиром такая выходка рассорила бы Кудеслава до смерти… Ладно, глупости это.

Галдеж за столом вдруг стремительно пошел на убыль; спорщики пихали друг друга локтями, показывая (кто глазами, а кто и пальцами) на Белоконя. А тот уже стоял во весь рост, неторопливо оглаживая пальцами кожаную плетеную опояску. Стало так тихо, что потрескивание фитилей и лучин казалось досадным надоедливым шумом.

Неторопливо вышагнув из-за стола, волхв сказал негромко, словно бы сам для себя:

— Пора. Теперь они здесь.

Кудеслав, как и все, не спускал с хранильника глаз. А тот, отрешенно глядя куда-то в стык кровли и стены, неторопливо запустил пальцы под бороду, развязал шнурки, скрепляющие ворот белоснежной рубахи, и вытащил из-за пазухи тушку крупного горностая. Держа ее на раскрытой ладони, волхв повернулся и шагнул к Очагу (торопливо заскрипела скамья — сидевшие спиной к Родовому Огнищу поворачивались, чтобы видеть).

Белоконь словно бы плыл по воздуху, не касаясь босыми ступнями земляного пола. Подойдя к еле тлеющему Очагу, он аккуратно опустил приношение на ползающие по углям алые огоньки (Кудеславу показалось, что волхв как-то очень уж тщательно выбирает, куда именно положить жертву); потом отступил на два шага и низко поклонился, коснувшись левой рукою земли, а правую прижав к сердцу.

В Очаге затрещало, по избе потянуло запахом паленой шерсти. Померещилось (на самом деле неверный трепетный свет не позволил бы увидеть такого), будто из Огнища потянулась в подкровельную черноту невесомая струйка дыма — прямая, ровная, будто прозрачный тонкий шнурок.

Волхв выпрямился, отступил еще на шаг и заговорил распевно, не отрывая глаз от своего подношения:

— Вы, мудрые, честные,

Ныне безвестные,

Забытые по именам,

Простите нам.

Вы, которые здесь,

Которые были и есть,

Породители,

Охранители,

Корень и сок,

Пришел срок.

Ваша живая новь,

Ваша живая кровь

Милости просит,

Мудрости просит,

Знания будущих дней,

Знания доли своей,

Судьбы зачатого вами,

Взращенного вами,

Хранимого вами…

С оглушительным громом Огнище полыхнуло свирепой багряной вспышкой, хлестнуло по обращенным к нему лицам жгучей золой, сдуло с фитилей и лучин оказавшиеся бессильными огоньки. Миг спустя Кудеславу послышался негромкий тупой удар — будто бы на стол упало что-то мягкое, увесистое. И все. В непроглядной тьме слышалось лишь трудное дыхание остолбеневших людей. Испуг оказался столь внезапным и сильным, что никто даже не вскрикнул, не шевельнулся. В горле Мечника першило, на глаза наворачивались слезы — виною тому был повисший в избе дух паленого меха, смешанный с каким-то незнакомым запахом — кисловатым, едким, пронзительным.

Да, от ужаснувшей воображение громовой вспышки люди словно закаменели. А вот негромкий спокойный голос в кромешной черноте (видно было только алые пятнышки тлеющих углей в Очаге и возле него) словно бы скинул с людей заклятие. Кто-то вскрикнул, кто-то спешно забормотал отворотное…

— Крикни баб, Яромир, — Белоконь говорил так, словно ничего особенного не произошло. — Крикни баб, пускай принесут огня.

Из-за полога, отделявшего женскую половину избы, доносились всхлипы и подвывание. Яромир окликнул раз, другой, потом, отчаявшись, заворочался— полез из-за стола, чтобы сходить за огнем самому.

Не успел.

Полог сдвинулся, открывая полоску трепетного желтого света, и сквозь эту полоску протиснулась невысокая гибкая фигурка с лучиной в руке. Лучинный огонек дробился бегучими бликами чищеной меди на до нелепости коротких волосах вошедшей. Кудеслав не сомневался, что если какая-нибудь из женщин все-таки решится откликнуться на Яромиров зов, то будет это именно Векша. Понимал, но лишь коротким рассеянным взглядом удостоил ее, появившуюся, и тут же резко обернулся к столу. Не он один. Яромир и Белоконь, пользуясь первыми отсветами принесенной лучины, одновременно склонились над столом, высматривая упавшую на него вещь.

Рассмотрели.

На столе валялась драная да опаленная тушка горностая.

Кудеслав мельком глянул в лицо старейшины и торопливо отвернулся, принялся следить за Векшей — как она идет вдоль стола, зажигая плошки. Чересчур большая бабья рубаха тонкого полотна нет-нет да и прилегала к ее телу, выдавая посторонним глазам то, что должна была бы прятать; когда Векша наклонялась к каганцам, незавязанный ворот распахивался, и Мечник успевал заметить крепкую грудь… Только Кудеслав тогда загляделся бы на кого угодно, хоть на криворотую Белокониху, — лишь бы вновь не запнуться взглядом о Яромирово лицо. Очень уж страшным оказалось это никогда прежде не виданное зрелище — до смерти перепуганный Яромир.

— И раньше случалось, что они не принимали жертву, — сипло выговорил старейшина, — но чтобы так… Это к небывалым каким-то бедам, к вовсе никогда не бывалым…

Поджигая последний каганец, Векша просунула руку с лучиной между Шалаем и Званом, Показалось Кудеславу или, заслышав Яромировы слова, Огнелюб на самом деле вдруг вызмеил усы короткой злобной ухмылкой?

Наверное, показалось. Наверное, это просто скользнули по Званову лицу пятна тени и света от пронесенного рядом огня.

— Ну, что примолкли? — Хранильник оглядел пополотневших гостей и снова вперился куда-то под кровлю. — Вы лайтесь шибче, так еще не того дождетесь…

Он примолк на миг и вдруг закричал, встряхивая стиснутым до белизны кулаком:

— Вот как вам надо держаться теперь, мужики! Вот как! Чтоб плечо в плечо, чтоб травяному листку не протиснуться!

И снова примолк Белоконь, обмяк, прикоснулся раскрытой ладонью к валяющемуся на столе жженому мясу. Глаза хранильника закрылись, побелевший лоб взмок от пота.

— Вскорости ждите к себе гостей, — устало, будто бы из последних сил вымолвил волхв. — До вешнего торга, до новой листвы приедут. Нашего корня люди, из трех дальних общин. С добром или с недобром едут они — того мне не видно. Одно скажу: как вы встретите их, станете ли перед ними крепко держаться друг дружки, предопределит, быть или не быть дальше вашему роду, пятнаться ли вам в крови сородичей. Не лишь вам, которые нынче здесь, — всем. А теперь ступайте по домам. Ждите и думайте… Думайте… Ду…

Кудеслав и Яромир едва успели, вскочив, подхватить рушащегося на пол бесчувственного волхва.

Долгонько в тот год собиралась с духом весна. Но когда она наконец-то решилась взяться за дело всерьез, все окончилось в считанные по-настоящему теплые дни. Речная вода проглотила лепящиеся к берегам закраины черного льда, вознадеявшиеся было дожить до будущей осени; из лесу сгинули остатки снега; сквозь бурую свалявшуюся шерсть мертвой травы и палого листа пробилась веселая новорожденная трава, замешанная на россыпи голубых, фиолетовых и белых цветов… Кустарники, березняки, осинники облила покуда еще прозрачная зелень стремительно набухающих почек. Лишь дубы оставались в лесу последним прибежищем зимнего оцепенения, но и этому прибежищу судился близкий конец.

• Предыдущая
• 27/90
• Следующая